Регионы Российской империи: идентичность, репрезентация, (на)значение. Коллективная монография - [12]
Едва ли стоит удивляться тому, что, когда другой обозреватель того же собрания сочинений, историк права Ф. М. Дмитриев, осмелился утверждать незыблемость приговора, когда-то вынесенного Кавелиным в отношении местной исторической жизни[45], Бестужев-Рюмин не замедлил вступить с ним в полемику. В отличие от оппонента, он выражал сомнения в благодетельности для русской жизни политики московских князей, избивавших целые города и «тасовавших… народонаселение, как колоду карт: из Новгорода в Нижний, из Нижнего в Новгород»[46]. Не был он уверен и в том, что предполагаемый мотив этих действий, «общий государственный интерес, о котором говорит г. Дмитриев, не есть плод позднейшего историко-философского отвлечения»[47]. Иначе говоря, по мнению критика, московская централизация обрела смысл и оправдание у Кавелина и его единомышленников лишь в свете учения Гегеля, и эта телеология решительным образом исказила историческую перспективу, в которой следовало бы рассматривать процесс «собирания русских земель».
Один из эпизодов этой полемики, когда на сетования Дмитриева, что Бестужев в своей критике проявляет знакомство «разве только с исторической литературой и не делает никаких исследований»[48], тот отвечал, что он как журналист и «не обязан непременно, в замен теории, которую находит неудовлетворительною, представить что-нибудь более дельное»[49], как будто содержит намек на важный для федералистов источник недовольства сложившимся положением вещей в историографии. Бестужев-Рюмин, который, провалив магистерский экзамен, вместо преподавания в родном Московском университете был вынужден заняться журналистским трудом; Щапов и Павлов, чья ученая карьера протекала вдалеке от столиц; наконец, Костомаров, надолго отлученный от науки во время саратовской ссылки: для каждого из них ресентимент был вполне ожидаемой реакцией на собственное приниженное, если не маргинальное положение в существующей академической иерархии с ее четко выраженными центрами в Москве и Петербурге. Не этот ли ресентимент провинциалов объясняет, почему под прицелом их критики оказались труды тех, чьи привилегированные научные позиции были так прочно увязаны с апологией политической централизации в прошлом?
Действительно, кавелинский тезис о ничтожности местного развития в русской истории, остававшийся для адептов «новой исторической школы» общим местом, если и не превращал изучение истории отдельных городов и областей в бессмысленное занятие, то отводил ему весьма скромное место в системе разделения труда между провинциальными и столичными исследователями. Кавелин, Соловьев и их последователи не собирались отказываться от устоявшихся до них практик, когда поступающие из провинции сведения рассматривались в лучшем случае как источник уточнений отдельных деталей в исторических построениях обобщающего характера, о возведении которых пристало помышлять лишь немногочисленным избранникам, посвященным в премудрости исторической критики, под сенью престижных корпораций вроде Московского университета[50].
Однако, как ни соблазнительна перспектива истолкования мотивов этой критики централизации как завуалированного протеста против чрезмерной централизации в распределении научных ресурсов и навязываемой провинциалам роли поставщиков архивного сырья и инвентаризаторов удаленных от столиц древностей, едва ли в нем следует видеть единственное основание федералистской концепции. Во-первых, Щапова, Костомарова, Павлова и тем более Бестужева-Рюмина никак нельзя назвать типичными для середины XIX века провинциальными любителями старины. За плечами каждого из них были годы учебы в высшей школе, защиты диссертаций, университетское преподавание или по меньшей мере сотрудничество в наиболее авторитетных столичных изданиях своего времени. Похоже, никто из них не видел противоречия в том, чтобы, реконструируя федерализм в российском прошлом на страницах своих трудов, в настоящем использовать все преимущества проживания в Петербурге. Нельзя сказать, что они делали тайну из мотивов, привязывавших их к Северной столице. Оправдываясь перед Погодиным, упрекавшим Костомарова в неприязни к Москве, тот писал: «Я люблю Москву, очень люблю. Дайте мне хоть сейчас тысячи две в год… я Вам брошу Питер навсегда и не пожалею об нем»[51]. Во всяком случае, заинтересованность в столичных контактах просматривается в их деятельности гораздо лучше, нежели попытки поиска единомышленников на периферии. Брошенными мимоходом словами поощрения в адрес исторических сборников, где публиковались местные памятники древности и этнографические материалы[52], едва ли не исчерпывались непосредственные обращения федералистов к жизни российской провинции рубежа 1850–60‐х годов. Во-вторых, ссылка на ресентимент оставляет без ответа вопрос о стремительном и почти синхронном отступлении федералистов с позиций, еще никем толком не подвергнутых проверке на прочность.
Словом, какими бы ни были обстоятельства, подталкивавшие этих исследователей критиковать централизацию и искать ей альтернативу в прошлом, к их выяснению не может быть сведено изучение федералистских построений. Первостепенной задачей такого изучения должен стать анализ дискурса, в рамках которого состоялась постановка вопроса об областной истории как противовесе истории государственной. Этот анализ позволит выявить как подлинное отношение концепций Щапова, Костомарова и других ученых к критикуемым им воззрениям предшественников, так и моменты, обусловившие недолговечность исповедуемого ими своеобразного исторического федерализма.
