Регионы Российской империи: идентичность, репрезентация, (на)значение. Коллективная монография - [15]

Однако затем, упомянув финские и «турко-татарские» племена, среди которых издревле устраивались славяне, исследователь как будто забывает о собственном замечании, что эти племена «доселе еще населяют целые области и сплошными массами пестреют среди русского народонаселения». Его внимание настолько поглощено исторической борьбой «областного элемента и народности с централизацией и государственностью», что создается впечатление, будто роль финнов и татар исчерпывалась для него претворением их в состав великорусов[67]. Ни подчинение великорусских областей Москве, а затем Петербургу, ни ассимиляция разнообразных племен преобладающей численно славянской народностью не стали для Щапова и других федералистов поводом поразмышлять, что же изменилось в характере местной исторической жизни в связи с утверждением империи.

Особенно удивительно, что к критике империи Щапова не побудило даже то, что он оказался в числе первооткрывателей колонизации как одного из ключевых феноменов в истории России. В последующем эта тема заняла важное место в его трудах[68], но это произошло уже после того, как идеалы федерализма потеряли для него свою привлекательность. Для Щапова начала 1860‐х годов изучение русской колонизации – не более чем ключ к пониманию естественно-географических и этнографических процессов, которые вели к образованию областей. Эти органические целостности сглаживали в его построениях острые грани взаимоотношений между колонизаторами и колонизуемыми, между метрополией и колониями.

Наконец, нельзя обойти стороной еще одну, возможно, самую серьезную проблему, неразрешимость которой в рамках федералистского дискурса заставляла с наибольшей отчетливостью почувствовать тупики, в которые зашло обсуждение провинциализма в годы «великих реформ». Речь идет о приложении той неразрешимой в оптике Просвещения антитезы «архаики» и «современности» в том виде, как она развернута Мишелем Фуко в его размышлениях по поводу ответа Канта на вопрос «Что такое просвещение?»[69], к истории народа как органической целостности. Вдохновлявший федералистов начала 1860‐х годов идеал, который подразумевал продуманный до тонкостей баланс интересов политического целого и составляющих его частей, в конечном счете оказывался чем-то вроде недостижимого миража перед лицом развалин древнего областного быта, на которые они тщетно пытались опереться. Собственно, для «новой исторической школы» эта проблема соединения «архаики» и «современности» также была актуальна. Но если Соловьев, Кавелин и их последователи, взяв за отправной пункт своего дискурса «государственное начало» и взвалив тем самым на себя бремя оправдания всего, что делалось во имя торжества государства (отсюда их апология Ивана Грозного и почитание Петра I), оставались в ладу с завещанной им Просвещением рациональностью, то федералистам, избравшим в качестве противовеса «государственному началу» принцип народности, довелось оказаться в заведомо проигрышном положении.

Обращение к незрелому, согласно просвещенческой парадигме, народу делало их задачу несопоставимо более трудной, если вообще разрешимой, по сравнению с той, что стояла перед их оппонентами, апеллировавшими к рациональности государства. Несмотря на уязвимость собственных позиций, федералистам рубежа 1850–60‐х годов удалось за короткий срок обнаружить в народной истории целый ряд вопросов, на которые долгое время никто не обращал внимание. Они были первыми, кто с первоисточниками в руках начал сеять семена сомнения в том, что самое важное в истории России всегда происходило в ее политическом центре. Само формирование такого центра, благодаря Щапову, Костомарову и их единомышленникам, впервые в научной литературе было представлено скорее как неоднозначная проблема, нуждающаяся в изучении, нежели как очевидный и долгожданный поворот исторической жизни в правильное русло. Отказавшись идти проторенной предшественниками дорогой, эти ученые не позаботились заложить прочный фундамент под свои федералистские построения и вскоре были вынуждены заново начинать свои поиски. Но именно им принадлежит заслуга открытия насыщенной событиями жизни областей, которые не потеряли своей самобытности еще долгое время после присоединения их к Москве, а согласно Щапову, не утратили их окончательно и в имперский период российской истории.

Кэтрин Пикеринг Антонова Региональная парадигма экономического развития в России XIX века [70]

Несколько десятилетий эпохи Холодной войны были отмечены активной дискуссией в западной литературе о протоиндустриализации как необходимом этапе между доиндустриальным периодом и приходом развитого капитализма. При этом как сторонники, так и противники этой концепции сходились во мнении, что развитие капитализма происходит по линейной траектории и состоит из ряда стадий. За прошедшие после дискуссии годы сотни региональных исследований показали, что протоиндустриализация – по крайней мере, в том виде, как ее впервые определил в 1972 году Франклин Мендельс[71], – не всегда вела к индустриализации как таковой. В ряде регионов индустриализация не включала в себя эту стадию, в других случаях об индустриализации не приходится говорить и сейчас.