Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siècle до Вознесенского. Том 1. Время символизма - [197]

Конфликт этих двух противоположных тенденций должен был бы всецело определить мою судьбу, если бы не явилось осложнение в том, что я, подобно Вам и еще многим, принадлежу к мегацефалам. Для второй тенденции это — большая поддержка, ибо на подмогу ей является теория, провозглашающая равнодушие и бездействие как лучший стиль жизни, уничтожение всех порывов и аспираций как идеал. Эта теория есть конечный итог моих метафизических и религиозных исканий, основанный не на отрицании их результатов (как могло бы показаться), а на признании. Это, если хотите, мой окончательный «религиозно-философский» синтез, дальше которого, я знаю, я не пойду. На упрек в том, что это — теория, идеология, что подчиниться этому — значит жить по схеме, à thèse[1412], не жить совсем, — мое сознание, мой мозг ответит: я предлагаю в чистой, интеллектуальной форме то, что вошло уже раньше в плоть и кровь твою, лишь выясняю ту идею, которая проявилась, воплотилась как лень, безволие, инертность конца века. Но не буду сейчас настаивать на правильности такого понимания. Достаточно, что акт моей мысли, сознания, приобретает, завоевывает себе реальность, жизненность, в известном смысле практику реальным, физически-могущественным влиянием на мое поведение. Эта теория дала решительный, резкий перевес отрицательной половине моего существа, и привела к состоянию, в котором я был около года и которое назвал согласием между теорией и практикой. Как видите, если что и можно назвать экспериментом, то не мое поведение за это время, а мою философию. Но и она не эксперимент: теперь, когда другая физическая тенденция берет во мне верх, я вижу, что систему моих идей надо не отбросить, но углубить, понять глубже, вернее. Воздержание, лень, страстное пренебрежение (странное соединение, но Вы поймете) — тоже аспирация, а чтобы окончательно выбраться на божий <так!> свет, надо вымести и ее, последнюю из моих фурий, и очистить поле до одной лишь эмпирической, оппортунистической психологии.

Я страстно хочу жизни — красивого, сладкого, интересного. Я хочу женщин, знания, славы, хочу рабов и шутов, хочу творчества, обжорства, пьянства, музыки. Но если я протягиваю руки к этому, то только при том условии, чтобы «соблюсти себя», т. е. не дать этому сделаться сильнее меня самого. Конечно, все это — моя игра, все это — мой дворцовый театр. Вопрос, смущавший меня и о котором я просил Вашего совета, таков: не есть ли желание, стремление к этой игре уже нечто большее, чем игра, некоторая действенность, которая мне так отвратительна? Вы отказались ответить, и все же ответили, хотя не просто и не очень ясно, сказав: «Конечно, деятельность нужна…» Я сам решаю оптимистически, т. к. вижу в этой жажде нечто чисто, беспримесно физиологическое. Есть два рода попыток обмануть, обсчитать, надуть природу, правду, жизнь (выбирайте любое из названий): оба состоят в том, чтобы придать значение поступкам. 1-ый, грубый, популярный — это «дело», «деловитость», «серьезность», то, что меня отвращает, отталкивает от себя как что-то липкое, вязкое, гадкое. 2-й более тонкий и потому еще более мне ненавистный, — аспирация: объяснять Вам детально, полагаю, не надо. Натуральное поведение, — которое я только и признаю и адоптирую <так!> — есть производство некоторой энергии, которая будет погашена, и если кое-какие контрабандные остатки и накопляются (напр<имер>, привычки, физиологические изменения), то будут покрыты смертью — универсальной индульгенцией или, мягче, оправдательным вердиктом. С этой программой я возвращаюсь к жизни, и с недавнего времени я снова ищу женской любви (кот<орая> мне никогда еще не приедалась, хотя отдельные объекты — всегда), сексуальных эксцессов (которые для меня не связаны с предыдущим), начал писать книгу, которая может сделаться чем-н<и>б<удь> очень крупным, занимаюсь усидчиво (если не усердно) своей наукой, чтобы стать профессором, — положение, которое при случае и при настроении не прочь променять на положение министра или епископа…..

Если в Вас есть действительна дружеское чувство симпатии ко мне, пожелайте мне настоящего успеха: чтобы та, которую я куртизирую, отдалась мне, чтобы 3-я глава «о нравах людей» была мной удачно написана, чтобы мне удалось открыть анонимного автора поэмы XIII-го века. Вот, дорогой Вальтер Федорович, что меня сейчас занимает и волнует. Если будете писать, напишите что-нибудь о себе. Вы мне всегда очень интересны. Напишите о Нуроке, еще о ком-нибудь из знакомых… Получил на днях страшно грустное и страшно смешное письмо от прелестной Людмилы Николаевны из города живых цветов[1413]. Волошин развращает меня Атлантидой[1414], но я черпаю энергию сопротивления из созерцания седин d’Arbois de Jubainville’я на кафедре[1415] и трико Colette Willy[1416] на сцене. Sub his auspiciis[1417] собираюсь пробыть здесь 2 или 3 года. Мережковские, по-видимому, не приедут[1418] и христианству не суждено возродиться на Западе?[1419] Здесь разрушают алтарь и вооружаются против немцев[1420]. Мой новый и окончательный адрес: V-e arr. 6, rue Toullier. Буду рад получить ответ и новости о неудачах революции и успехах серого черта в России.