Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siècle до Вознесенского. Том 1. Время символизма - [196]
Его протест — факт, как фактом будет и то, если меня искалечат, или если я сделаю философское открытие необычайной важности, или если выиграю миллион; однако я хочу отнестись к нему критически, т. е. решить, хорош он или нет, мудрость ли в этом или, наоборот, упадок. Это может иметь и практическое значение. Если бы я решал во втором смысле, то, м<ожет> б<ыть>, постарался бы задушить в себе этот протест и предпочел погибнуть, т. е. либо дожить тем же темпом, как эти 1 ½ месяца, либо даже, как ни мало это вероятно, чрез самоубийство. Пишу же я все это Вам, а не кому другому, потому что с Вами у меня есть несколько общих характерных камней, на которых так неладно (у меня, да, кажется, и у Вас, если позволите!) строится система жизни, что, впрочем, не противоречит тому, что у других постройка идет еще хуже, а главное — что результаты мне глубоко противны. Так вот, исходя их этих принципов, о которых мы достаточно говорили, чтобы была надобность их формулировать, — я спрашиваю: то, что владело и управляло мной, — не есть ли это остаток дурного романтизма, замаскированного символизма, последнего прибежища «аспирации»? Я начинаю думать, что: да. В сущности, ведь это та же внешняя борьба (в противоположность житейской, напр<имер>, за [заработную плату] конституцию) против известной стороны действительности, а такая борьба мне отвратительна. В моем монастыре все же есть какой-то устав, и чрез это получается «белая риза Иоаннова»[1407]. Между тем, ведь всякая риза — пошлость, белая — par excellence[1408], как особенный наглый и нелепый (глупый) цвет; надо, чтобы было тело, eo ipso[1409] голое тело, одетое ради обычая и приличия в костюм!
Неужели невозможна деятельность хорошая, т. е. не глупая, не безвкусная, с одной стороны — без всякой символики, с другой — без отяжелелой сытости, без увязания в липкую, тупую убежденность, солидность? Думаю, что очень трудно создать ее, едва ли возможно, не обрекая себя на длительную, периодическую боль. Это — боль, не страдание, а просто боль, ибо вместо сознания ее священности есть мысль о физической неизбежности. Надо привести себя в такое состояние, когда примирение с самым ужасным и роковым получается не чрез оправдание его, а чрез усмотрение наличности его, стойкой и простой и в своей непроницаемости. Мне кажется, это — единственный и потому (и к тому же!) вполне удачный исход для людей, которые, как я, знают вкус вещей и посвящены в магию мысли. Я доволен, что теория пока идет у меня об руку с практикой. Если Вы, чей ум я очень высоко ставлю, и с которым очень считаюсь, считаете, что я в чем-нибудь неправ, напишите. Если бы Ваши аргументы разбили мою жизнь (figurez-Vous[1410]!), все же за всем тем и помимо того у меня было бы от них некоторое умственное наслаждение, а ведь это — sacrum[1411].
Душевно Ваш
А. Смирнов.
Paris, Ve arr.
5, Impasse Roger-Collard.
Paris 13–26/II 1906.
Ваше письмо мне было очень приятно, но удовлетворило не вполне. То, что Вы пишете о переписке, оправдалось на наших письмах: мне кажется, Вы не совсем верно (по кр<айней> мере, не все) поняли в моем письме. Это касается и содержания в собственном смысле, и тона его. Сначала о последнем. Я ценю, что Вы так дружески и сердечно отозвались на драматизм (чтобы не сказать «трагизм») моего положения. Однако я сам к этому драматизму совершенно не чувствителен и хочу даже отрицать его совсем. Мне интересно, любопытно положение — и это главное. Мои ходули выросли физиологически очень намного за последний год, и я становлюсь все более и более собственным созерцателем по преимуществу. Я очень доволен тем, что я существую: без этого у меня не было бы такого удобного микрокосма для наблюдения. Я — как бы свой собственный орган, который мне служит, который я люблю как самого себя, который я регулирую, который — за чертой настоящего я, и, наконец, боль которого я воспринимаю как мою собственную боль. Наблюдение, чистое любопытство, с примесью шутливого, юмористического отношения к себе — вот характер моего предыдущего письма; между тем, целые фразы такого комического оттенка (без всякого сарказма, без малейшей горечи) Вы приняли как мрачно-минорные. Я останавливаюсь на этом, потому что оно имеет значение для всего остального.
Во мне есть два свойства, две черты, унаследованные от 3000 лет человеческой культуры: 1) сложность и полнота реакции на внешний мир, утонченность, дифференциация оценок, которая при моей огромной чувствительности обращается в страстность, обостренную и удвоенную сознательностью. Я влюблен в жизнь, и если что мне нравится, я влюбляюсь в эту вещь страстно, до боли, до судорог. Напряженность полового акта, конечно, превосходит по остроте созерцательное наслаждение искусством, но по количеству энергии второе, м<ожет> б<ыть>, не уступит первому. И так — во всем. Если бы я унаследовал только эту черту, эту половину наследия европейской культуры, я стал бы, м<ожет> б<ыть>, большим (чтобы не сказать «великим») человеком. Но, к несчастью, вместе с капиталом я принял и долговые обязательства. Я унаследовал финансовое истощение, т. е. лень, детище XIX-го века, отсутствие энергии, атрофию воли, скуку и брезгливость. Такова практика, не эксперимент, а практика, ибо все это обусловлено химическим составом моих мускулов и нервов, и вне сознательности. Говорю это на основании упорного, беспощадного наблюдения, «подсматривания» за собой.
