Разведка - это не игра - [417]

В те годы, до моего поступления в 1935 г. в институт, мы виделись с Александром Ивановичем несколько раз. Он знал, что, несмотря на мою молодость, я являлся заместителем начальника штаба ПВО Нарвского района Ленинграда и поэтому носил военную форму. После нашей после дней встречи, к моему стыду, как-то ни разу не вспоминал о нем. И вот неожиданная встреча в тяжелых условиях. На этот раз мы были оба заключенные. О причинах его ареста он мне ничего не говорил. Из разговоров с ним я узнал, что до нашей встречи он находился в лагере близ Инты в Коми АССР, где в последнее время являлся заведующим пошивочной мастерской. Одновременно с ним находился один из руководящих работников Наркомата обороны, если не ошибаюсь, Степанов или Смирнов, он был связан по работе с зарубежными странами. В лагере он заведовал столярной мастерской.

Я заметил при наших разговорах, что Тодорский очень нервничает и переживает тот факт, что совершенно неожиданно он был направлен этапом, как и предполагал, на Колыму.

Естественно, ни он и ни я не говорили ничего о предъявленных нам обвинениях, послуживших основанием нашего осуждения. Мы больше касались вопросов, связанных со Второй мировой войной и Великой Отечественной войной, с развитием событий в послевоенное время. Он подчеркивал, что, хорошо зная РККА, патриотизм советских воинов и достаточную мощь нашего государства с хорошо развитой военной промышленностью, он никогда не сомневался, находясь уже в лагере, что победа над гитлеровцами будет нашей. В то же время я впервые услышал о том, что, по его глубокому убеждению, репрессии, развязанные против видных военных деятелей, начиная с маршала Тухачевского, являются необоснованными. Виновными в этом отношении он видел Сталина, Ворошилова, Буденного и, главным образом, руководителей органов государственной безопасности и прокуратуры.

Александр Иванович с большим вниманием выслушал мои рассказы и проявил удивление, услышав от меня многое о Второй мировой войне и наших союзниках по антифашистской коалиции. Я чаще всего ссылался на якобы извлеченные сведения из прессы.

После моего освобождения из лагеря по амнистии и уже работая в Ленинграде в научно-исследовательском институте («ЦНИИбуммаш»), я прибыл в Москву в командировку. Около гостиницы «Метрополь» случайно увидел генерал-лейтенанта, лицо которого мне было знакомо. Я еще не успел точно узнать, кто это такой, как меня узнал он. Это был А.И. Тодорский. Он шел с довольно молодой и симпатичной женщиной. Мы подошли друг к другу. Это была наша первая, но не последняя встреча. По его приглашению мы направились к нему домой. Я узнал, что жена его умерла, а рядом с ним шла его дочь, которая проявляла к нему не только большое внимание, но и любовь.

Александр Иванович был полностью реабилитирован в 1953-м или 1954 г. Ему было присвоено звание генерал-лейтенанта, и мне показалось на основе наших разговоров, что он принимает участие в рассмотрении дел незаконно репрессированных военачальников. У меня есть основания полагать, что А.И. Тодорский решил, что и я полностью реабилитирован. Я ему не имел права сказать, что я только освобожден по амнистии и продолжаю добиваться своей полной реабилитации. Возможно, если бы я имел право ему рассказать, кем был до ареста, что, по моему убеждению, без всяких оснований арестован и осужден решением «Особого совещания», возможно, он помог бы мне добиться моей реабилитации. К великому сожалению, я не счел возможным об этом ему рассказать.

Через некоторое время я узнал, что его дочь внезапно скончалась, что оказало тяжелый удар отцу. Она отдыхала на юге, сорвала розу и укололась шипами, не придав этому значения. Заболела столбняком, но не приняла надлежащих мер, и наступила смерть. Вскоре в 1965 г. скончался и Александр Иванович Тодорский.

Теперь могу продолжить мои воспоминания о моей лагерной жизни. Из Москвы я вернулся в лагерь в Воркуту. Находясь здесь, мне пришлось многое пережить. Хочу подчеркнуть, что ко мне продолжали относиться очень хорошо. В начале 1953 г. мне был нанесен тяжелый удар. Лагерное начальство предприняло все для того, чтобы этот удар смягчить. Для этого однажды меня вызвал к себе один работник руководства лагеря, который, видимо, отвечал за проверку отправляемой нами и получаемой почты. Я был удивлен, что он предложил мне выпить водки, дав закусить бутербродами. Заметив, что я был не только удивлен случившимся, но уже успел и охмелеть, после непродолжительной беседы на отвлеченные темы мой собеседник вынул из письменного стола конверт и, вручая мне, сказал: «Это письмо вашей матери, прочтите его спокойно и не переживайте». Я с некоторой тревогой взял письмо и прочел о том, что моя мама сочла необходимым сообщить мне, что умер отец. Могу сказать, что это был для меня поистине тяжелый удар. Сам факт смерти отца, исключающий возможность когда либо с ним увидеться и рассказать все, что произошло со мной, был для меня тяжелым. Однако я не мог успокоиться еще и потому, что был убежден в том, что все случившееся со мной, мое нахождение в лагере ускорило его смерть. Долго я не мог успокоиться. Это был не последний удар, перенесенный мною в этом лагере.