Разум - [74]

Когда мы прощались, Польняк шепнул мне:

— Ты влюблен в Божидару. Я просто не узнаю тебя. Ты абсолютно другой. И это уже давно продолжается?

Какие-то секунды мне казалось, что он говорит об Уршуле, и я кивнул. А потом понял, в чем дело: о Божидаре я совершенно забыл. Я улыбнулся и сказал:

— Это продолжается всего один день, собственно полдня. Совершенно платоническая вспышка. Мы еще даже на «вы». Только сегодня я заметил, какая это красивая и интеллигентная женщина.

— Это ты говоришь о многих женщинах, — заметил Польняк.

Недоставало малости, и я бы выложил Польняку все, что пережил с Уршулой, когда Яно Годжа был в Праге. Мне почудилось, что этим я как-то помогу ей. Но притом я хотел отогнать и тревоги: Яно Годжа хоть и мертвый, а наводил на меня страх — словно просил вернуть ему долг.

Комары не позволяли долго стоять на улице — мы простились. Автобус был почти пустой. Лишь несколько пьяных бросали на меня недружелюбные взгляды. Духота, запах бензина и гул мотора — это все давило на мозг, заставляло стискивать зубы, понуждало крикнуть и прервать поездку, вызывало судорожные движения, какую-то агрессивность. На эти чувства наложился словесный пласт: странное название одной группы — Статус-Кво[33]. Оно непрестанно стучало в мозг. Я встал и обеими руками ухватился за поручни, но автобус летел слишком быстро, на сотне спускаясь с Ламача. Я снова сел и закрыл глаза. Какая цепь событий!

Наконец мы дома. Из чаши у костела взвивались рои комаров — они остервенело впивались в кожу. Нужно было бежать, скрыться, запереться. Несчастные собаки сновали взад-вперед под стенами дома и неловкими лапами смахивали с носов этот мерзкий низинный гнус. Я выпустил их во двор — пусть поваляются в траве. Спустя немного времени собаки вернулись усталые, размаянные, изнывающие от жажды, они залезли под бузиновый куст, склонявший свои буйные ветки до самой земли, и в отчаянии заметались там. Будто вот-вот настанет конец света. Я лег на жаркую постель, устроил сквозняк. Воздух стоял неподвижно, и не было надежды, что повеет хоть слабенький ветерок. Спать было попросту нельзя. И все-таки в конце концов я уснул. Во сне я читал какую-то книгу, полную знаков и нот и картинок, текст быстро мелькал перед глазами. В отчаянии, что ускользают столь важные для меня страницы книги, я во сне стал курить и задыхаться от дыма.

В три ночи поднялся, чтобы напиться воды. Термометр показывал двадцать семь градусов. Я вышел во двор, там было двадцать два, дышалось легче, хотя пронзительно пахло кольраби в соседнем огороде и из собачьих конур тянуло псиной. По небу летел спутник с юго-востока на северо-запад. Он исчез раньше, чем достиг горизонта.

Я полез на крышу. Там у дымохода спал кот Генко. Увидев меня, спокойно приподнялся, прогнулся, задрал кверху хвост и стал тереться о мою ногу. Думал, что я к нему пришел. Только спускаясь по лестнице вниз, я понял, зачем влезал на крышу — хотел взглянуть на Годжов двор. И хоть я там не мог ничего увидеть — все спали, изначальная моя цель была такова.

На востоке небо бледнело. Словно от этой белизны должен был подняться ветер, а не солнце, словно оттуда можно было дождаться грозы — эту иллюзию пробуждал во мне восток.

Я налил кошке молока и снова забрался в постель. Заставлял себя смириться с ужасом последних событий. Мозг мой гудел, как пустая бочка, и дожидался приказа погрузиться в сон, против которого во мне постоянно что-то восставало. Почему человек старается пересилить себя и стать иным, чем того требует его характер? Почему в эту минуту я жду успокоения, когда самое нормальное состояние при таком психическом напряжении именно паника, смятение, расстройство и угрызения совести? Откуда-то из глубин подсознания выплыла мысль: уже не сказать Яно Годже теплого слова, уже не искупить своей вины. Кто теперь простит меня?

Вдруг, словно в каком-то фильме, в моем воображении слились два образа: Яно Годжа и герой моего сценария Яно Грс. Дон Жуан из Жабокрек обрел лицо Годжи. Грс стал симпатичным. Мне даже расхотелось над ним насмехаться.

Потом я уснул. Утром, при свете дня, эта ассоциация уже не казалась мне такой значительной. Моя жена, успев собрать сплетни, подтвердила, что Яно Годжу убила собственная жена. Обитатели нашей улицы с ужасом перешептывались об этом событии.

Годжов дом, освещенный солнцем, словно провалился в духоту. Нигде ни одной живой души, окна закрыты, будто вся семья Годжей куда-то скрылась. Я не осмелился позвонить в железную дверь. Старый Годжа был, несомненно, дома, лишь Бланка с дочкой куда-то ушли, а может, их тут давно не было, только этого никто не замечал, пока их семья не стала в центре внимания. Я запретил жене заниматься сбором сплетен. Она приняла мой запрет с пониманием. Собралась в город чтобы рассказать об убийстве родителям и прочим родственникам. Возможно, она и не удивит их: они всегда знают больше, чем она.

Примерно час спустя я увидел, как вверх по улице идет Бланка с дочерью, старым Годжей и заплаканной пани Годжовой. Я спрятался, не стал выражать им сочувствие, стыдился и боялся. Хлопнула дверь в их доме, и снова воцарилась тишина. Близился полдень, давление на моем барометре опустилось до семидесяти четырех целых восьми десятых. Не знаю, что это за единицы. Чаще всего давление бывает около семидесяти шести, а самбе высокое было бы семьдесят девять. Это значит — близится гроза. Хочется надеяться, что этим летом последняя, а потом наступит похолодание, которое всегда приходит после Лавра. На Лавра вода становится студеной. Начало осенним утренникам.