Разум - [65]

— Что она делает?

Фрущак смотрит на обувь и отмечает то, что всем и так ясно:

— Она забыла туфли.

Женщины аукают, но из леса никто не отзывается. Яно орет по-мужски:

— Ну что там? Нечего устраивать тут потеху!

Женщины поднимаются и, делая вид, что им тут надоело, собираются в обратный путь.

— Ненормальная, — говорит Фрущак, с сигаретой во рту разглядывая туфли. Он входит в рощу и кричит:

— Вы кое-что забыли, дорогая пани!

Это воспринимается как намек, женщины смеются. Яно обстоятельно завертывает туфли в газету и решительно направляется в лес.

— Вы куда? — слышит он голоса позади себя. Лес закрывается за ним, словно храм.

Дамочку он очень скоро находит. Она сидит на лужайке, в руках держит букет цветов, опахиваясь им, точно веером. Яно сперва следит за ней из рощи, потом, набравшись смелости, выходит на лужайку. Дамочка бросается наутек. Яно кричит:

— Что вы делаете? Разве туфли не нужны вам?

Минутой позже он находит ее в другом месте — в весьма поэтическом. Он приносит ей туфли, женщина обувает их. Потом серьезно спрашивает:

— Вы в самом деле такой балда, каким притворяетесь?

Яно подсаживается к ней и спрашивает:

— Что вы имеете в виду?

Женщина склоняет голову, роняет слезу. Яно глядит на нее с ужасом, потом сжимает ее за плечи и страстно выпаливает:

— Я не допущу этого! Вы не должны плакать. Я запрещаю вам. Жизнь — это больше чем сплетни, зависть и людская мелочность. Жизнь прекрасна, а вы плачете… Скажите, не я ли тому виной? Можете мне открыто сказать, я не неженка, я вынесу и жестокую правду.

Дамочка истерически кричит:

— Все одна болтовня. Вы, мужчины, любите только болтать, но не понимаете женщину. Мне отвратительно это ваше мужское ханжество.

Яно валится на спину и, жуя травинку, серьезно говорит:

— Вы очень во мне ошибаетесь. Но есть ли смысл о том говорить? Может, когда-нибудь вы и поймете, что существуют люди с чистым сердцем, которые хотят другим добра. Я понимаю вас. Кто-то обманул вас. Но разве нельзя надеяться на лучшее? Неужто вы потеряли всякую надежду?

Дамочка принимает его оптимистический тон. Она подавляет в себе тревогу и грусть и, бросая жизни вызов, смеется сквозь слезы: показывает всему миру, что еще не потеряла надежды. Она погружает в волосы гребень, меняет прическу, становится совершенно иной — и поэтому говорит теперь совершенно иначе:

— О вас я так не думаю.

Яно, наслаждаясь признанием-сигналом, спустя минуту спрашивает:

— По чему вы судите?

Дамочка смотрит ему в глаза, она снова едва не плачет — ну позволительно ли действовать откровеннее… Но Яно не садист, он протягивает ей руку помощи:

— Здесь так чудесно. Я восхищаюсь вами, вы такая вся из себя необычная. С теми дамами я чуть не умер от скуки.

Женщина отвечает обыденным тоном:

— Я не виновата. Не стоит говорить о них плохо.

Некоторое время они глядят куда-то вперед. Затем Яно протягивает руки, опрокидывает женщину навзничь, и они сливаются в страстном объятии. Смелый режиссер сделает из этого прекрасную сценку, средний режиссер прибегнет к чудесам кинотехники.

По пути к дому отдыха Яно постепенно отстраняется от своей дамы — теперь они уже не держатся за руки и ведут себя как совсем посторонние. Они до такой степени осмотрительны, что дамочка приходит на ужин одна, а Яно изумленно возводит глаза к небу, увидев на террасе перед «Мирамаром» грустно сидящую Рету. Но ее грусть продолжается недолго. Мимо них вскоре проходит Фрущак, спрашивает:

— Где та психованная? Ты нашел ее?

Яно, махнув рукой, отвечает:

— Что ты хочешь от бабуси? Весной ей стукнет восемьдесят, лучше бы сидела дома.

Фрущак, до которого шутка доходит с некоторым опозданием, улыбается. На прощание кивает.

Неделю спустя, кажется в субботу, приезжает к Яно тесть, теща, шурин с женой, Янова жена и трое детей. Все вместе обедают в одной маленькой корчме. Тесть вздыхает, пьет ром, ему хотелось бы остаться здесь подольше, а теща сердится. Перед трактиром притормаживают машины, около них вертятся их владельцы, бухают дверями, одни уезжают, другие приезжают, ищут местечко в корчме, заказывают еду, присматривают за детьми, заставляют их делать то, к чему дома они не приучены, то есть вести себя прилично и тихо. Каждый хочет казаться культурным, воспитанным, интеллигентным, в их памяти оживают правила бонтона, которые, однако, никак не увязываются ни с неловкими руками, не привыкшими есть с ножом и салфеткой, ни с обычным набором выражений — то и дело раздаются шокирующие детские словечки или неожиданные на первый взгляд вопросы, как, например, почему отец не снимает башмаков. Слышны и колкие замечания девочек-подростков, комментирующих лицемерное поведение родителей на людях. Матери и отцы подавляют в себе злость, лелеют мысль о возвращении в теплый домашний уют, где можно своему ребенку отвесить подзатыльник или хотя бы окриком заткнуть ему рот. Жены — каждая с какими-то мудреными украшениями на платье, впервые надетом, — дрожат от волнения, поскольку в туалете нет зеркала. Люди боятся, что подцепят от здешней пищи желтуху, едят с разбором, совсем в другом темпе, чем дома, и все это тяжелым камнем давит на желудок и вегетативную нервную систему.