Разум - [50]
Мой печаль год назад — какое это было возвышенное чувство. Теперь я уже не печален.
Жена продолжала комментировать мои гневливые нападки на дочь:
— Не можешь понять, почему она не принесла табеля? Разве так уж важно показывать эту бумагу, если она сама призналась нам, что у нее будет шесть троек? Не принесла потому, что уже не надеялась получить за табель, за этот жалкий клочок бумаги, подарка.
— А если у нее тройка по поведению, что тогда делать? — спрашиваю.
— Не думаю. Но если и так, ничего страшного, — сказала жена. — В конце концов у нее впереди целые каникулы, еще успеет показать всем табель. Чего торопиться?
— А что, если она порвала его? — подбрасываю мысль.
Мое упорство утомило жену — она даже всадила вязальный крючок себе в палец. И боялась его вытащить. Я смочил одеколоном бритву, она сама разрезала тонкую кожицу и вытащила крючок из ранки.
Потом мы включили телевизор. Давали пьесу. Я сказал, что наперед знаю, чем она кончится.
И в самом деле, действие инсценировки развивалось точно по моим предсказаниям. Начало завязки было явно списано у Сервантеса. Если это случайность, размышлял я, то все равно история может кончиться как у Сервантеса, а если это списано — тем паче. Конечно, жена вообще не оценила моей сообразительности. Получилось, что она даже лучше меня разбирается в искусстве: ведь любые истории можно парафразировать.
Злость на дочернее упрямство я держал в себе до самого конца программы, а потом снова захотел вернуться к этой теме. Вспомнилось, как мы пеклись о дочке, сколько уделяли ей внимания, и как грустно, что наше воспитание не пробудило в ней любви к дому. Жена справедливо заметила, что дети не могут воспринимать нашу заботливость как некий дар, за который должны быть благодарны. Поскольку эту мысль я уже где-то встречал, я согласился с ней, признав, что допускаю ошибку и что не вправе ожидать от дочери слишком многого.
— Слава богу, что она здорова, — сказала жена. — Раз мы воспитывали в ней независимость, нечего нам теперь плакаться, что она становится и от нас независимой.
Ночью мне опять снился отец. Он выкладывал из кирпича новый сортир. Его поседевшие волосы я видел совсем близко. Это было воспоминание о том мгновении, когда мы с отцом поднимали над окном тяжелую перекладину. Она уже лежала на стене, но мы не были уверены, удержится ли она там, и каждый подпирал ее одной рукой. Свободной рукой отец снял кепку, которую носил даже дома, и тогда я впервые заметил, что он седой. Было это лет тринадцать назад.
В ночной тишине я был благодарен за этот сон — меня пронизал какой-то космический страх и уважение к жизни. В те минуты я очень явственно почувствовал укор совести: потому боюсь за дочь, что предал свою жену. К опасаюсь теперь, что однажды это случится и с дочерью. Что однажды и ее обманет мужчина. Почему жизнь должна быть ко мне благосклоннее, чем к другим? Если обманываю я, то будут обманывать и меня — или моего ребенка.
Странная логика, такая естественная в глубокой ночи, утром уже не казалась столь убедительной, и ощущение вины притупилось. Я попытался свалить ее на Уршулу и даже на Годжу, исчезнувшего на два дня из дому. Но мое прежнее достоинство и гордость своей чистотой ко мне уже не вернулись.
Десятая глава
Лето после святого Яна потихоньку шло на убыль. Дожди и грозы собирались чуть не каждый день. Может, потому, а может, и почему-то другому проснулась моя язва. Мне хотелось лишь одного: лежать. А тут как назло стали расти сомнения жены. Что ни день она отыскивала очередную причину для ссоры. Словно догадывалась о чем-то. Я, ослабленный язвой и угрызениями совести, не в силах был воевать с ней. Меж тем все больше наваливалось забот по хозяйству. Посуда стояла немытая, ложку — поди найди. Корзина для грязного белья была так набита, что туда уже ничего не влезало. Всегда, когда меня мучит язва, жена впадает в ностальгию. Совершает обход всех своих подружек и выспрашивает о моих грехах: хочет лишний раз убедиться, что я дрянь.
Однажды, словно нарочно, позвала в гости моих знакомых, которых случайно встретила в корчме. Только минуту назад от нас ушел гость — я был утомлен, собирался заснуть, и вдруг ввалились эти ребята — пришлось просидеть с ними до часу ночи. Естественно, для них болезни — неведомое доселе понятие, и потому нахваливали жену, а меня посчитали ленивцем. Когда они ушли, жена была вне себя от восторга, уверенная и спокойная. Уж не правы ли люди, утверждающие, что жену нужно обманывать, размышлял я. Быть может, мои речи слишком умны, слишком правдивы, нет в них ни капли игривости.
И когда на другой день я сказал жене, что видеть ее не могу, она подхватилась и ушла «навсегда» к родителям. Свой уход она даже постаралась ускорить, поскольку я, собрав последние силы, подергал ее за волосы. Еще в тот же день, превозмогая боли, я вымыл посуду, выстирал все носки и прокипятил полотенца (целый бак). Ночью я не мог заснуть — слишком переутомился. А под утро задремал. Впрочем, вру, спал как убитый.
Носки, висевшие на веревке, словно ласточки, поутру, то есть около одиннадцати, вызвали во мне надлежащее настроение: потихоньку наведу здесь порядок, ни на кого не надеясь. Но сегодня не стану себя чересчур утруждать. Каждый день понемногу. Когда все будет убрано, подумал я, хозяюшка вернется с прогулки. Надо было выставить ее окончательно — ведь мое одиночество прекрасно.
