Разум - [51]

Но и совесть меня мучила. К отцу я тоже бывал жесток: казалось мне, что он вечно мешает, а теперь, когда его нет, я в отчаянии. Каждый поступок прежде я совершал с сознанием, что о нем узнает отец. И то ли похвалит меня, то ли выбранит.

С женой то же самое. Покуда упорствую в своем желании оставаться в одиночестве, покуда ищу доводы, которые смогли бы ее убедить, — до тех пор, пожалуй, мне нечего уж так угрызаться, будто я совершил великое преступление. Я хочу, чтобы она стала лучше, чтобы признала мое великодушие и широту, а когда покорится — пусть возвращается. Все это делаю ради нее. Доказываю, что не она мне, а я нужен ей.

Возможно, такой эксперимент добром не кончится. Что, если мою злобу она примет всерьез и наложит на себя руки? Но если я лишь немножко приоткрою ей свои карты, все пойдет по-старому: она снова начнет меня оговаривать, мешать мне, будет ленивой и неряшливой. У родителей ей неплохо. Там она может все спокойно обмозговать и в конце концов взять в толк, что ни одна женщина ее возраста не шляется каждый день по гостям, а большую часть времени проводит на службе и дома. Словом, она должна оставаться вне дома до тех пор, пока ей самой не наскучит, пока сама не затоскует по мытью посуды в Новой Веси. То есть у меня.

У моей жены фантазия слабо развита, поэтому такое состояние — страх потери мужа — ей надо обязательно пережить. Ничем иным ее не проймешь.

Я сидел, наслаждаясь своим одиночеством, как вдруг пришла жена. Принесла селезенку для кошки и собак и собралась было обсудить наши отношения. За эти несколько дней она побывала у многих знакомых, и все твердили одно: жизнь тяжела. И в национальный комитет она не забыла сходить и выяснить: что было бы, если бы я умер. Ей сказали, что она получала бы пенсию как вдова, но лишь в том случае, если мы не будем в разводе.

Я сообщил ей, сколько всего за эти дни переделал и как намучился. Как ночи не спал от усталости. Сказал, что жить с ней не хочу и что у родителей ей будет лучше. А не хватит денег — пришлю.

Грустной она не была, хоть и видела, что я расстроен и нервничаю. Ушла на удивление спокойно.

Если ей понадобится что из вещей, сказал я, то пусть лучше приходит, когда я дома — обычно я все запираю. Не хочу, чтобы кто-то рылся в моих бумагах.

Когда жена ушла, меня охватила тоска. Я убедился, что я таки дрянцо и что она все равно не сможет понять моих педагогических методов. К чему эта жестокость и принципиальность?! Великие империи, основанные на строгости и порядке, распались, какой толк в такой империи, если люди там злые, не ведающие сострадания? Этак нам лучше было бы остаться зверями и не рваться в высокие сферы духа.

Сварганил я себе ячменную кашу с «медолой». Другую часть каши полил жиром и дал собакам. Потом лег, но ненадолго. Ведьма муха кружилась над головой, допекала меня. Я постарался выгнать ее, а потом поймал-таки и выкинул во двор. В машинке — я долго не печатал — устроился зеленый паучок. Его я тоже вынес во двор. И взялся за гитару.

Опять вспомнился отец. Отец, как я уже говорил, любил историю и часто в своих записках отклонялся в сторону и рассказывал о ней, точно отвечал в классе урок. Пожалуй, и моя игра на гитаре являет подобное: я хочу доказать, что я молод и понятлив. Словно вся жизнь у меня еще впереди. Но через месяц будет годовщина смерти отца. И, может, все мои недуги уже сходятся вместе, чтобы взорваться внезапно и уложить меня в тот же день, в какой умер отец.

Некоторые люди умирают быстро. Ни с того ни с сего падают вдруг, как подрубленное дерево. И нет их. Но мой отец — тот умирал долго. И я буду знать о смерти за многие недели вперед. Разве я не готовлюсь к ней уже с прошлого года, когда начала кровоточить моя язва? Разве хоть день прошел без болей? И пусть пока они вполне переносимы, но кто знает, может, во мне уже растет раковая опухоль, и однажды она обовьет, как анаконда, мои внутренности, сожмет мой желудок и печень, и я, выпучив глаза, в одночасье отдам концы.

Потому-то я и должен быть плохим. По крайней мере жена не будет по мне так убиваться. Мой долг — подготовить ее к жизни без меня.

Мать отца, сам отец, да и я никогда далеко не уезжали отсюда. Не так уж было здесь плохо, чтобы невмочь было выдержать, хоть и хорошего мы видели мало. Не намерен считать это добродетелью. И все-таки, когда слушаю разговоры о заграничных поездках, как и о любых других, чувствую себя мудрым. Словно вся жизнь за границей проходит на улицах, на перекрестках, в магазинах. Редко кому удается набраться за границей ума, окрепнуть духом в иной среде, стать сильным. Люди привозят из-за границы какую-то мерзость, словно едут туда блевать, а что не успеют выблевать, тащат обратно.

Люди чаще всего не приобретают знаний о той стране, в которой были, о значительных событиях в ней, и порой я, нигде не бывавший, стыжусь их неосведомленности. Разговоров о загранице и поездках я выслушиваю на работе предостаточно, ибо все мои коллеги много ездят. Иной раз кажется, что в этом есть даже какая-то ярость. Если некуда ехать — так на худой конец хотя бы в Венгрию на «викенд». А в понедельник я узнаю, что венгры не любят нас. Могу ли я верить таким сведениям? Если они плохо отнеслись к моему коллеге, так почему бы ему не задуматься над собой? Я уверен, что меня они бы полюбили. Такими зыбкими и отрывочными слухами поддерживается постоянное напряжение среди людей. Оно, конечно, устраивает всевозможных прохиндеев, что пробавляются искусством и бумагомаранием и выставляют себя этакими знатоками мира и жизни; их скепсис, доступный любому примитиву, пользуется уважением.