Разум - [23]

Жена на мои слова не обиделась. Она меня и не слушала. У меня было желание треснуть ее чем-нибудь по башке. Мама сказала:

— Почему вы не перейдете к лам жить? А то здесь, глядишь, сожрете друг друга.

— А куда ему девать своих собак? — спрашивает жена. — И кошек и котов!

Винцо махнул рукой:

— До котов ли тут и собак! Здесь же жить невозможно. Так даже цыгане не живут.

Я заметил, что готовить жена и у них не станет. И стирать тоже. Жена кинулась на меня с метлой. Трясла ее над моей головой и шипела прямо в лицо:

— Уж ты вволю наколошматил невинную женщину. Больше меня пальцем не тронешь — не дамся.

Я вдруг почувствовал какую-то слабость. Черная неблагодарность! Стараешься, работаешь… и никто этого не ценит. Боже, зачем я живу на свете, что можно еще ожидать от такой жизни! Почему я не подох в прошлом году в терапевтическом! Из этого болота не вылезешь, и дня отдышаться не дадут!

Мне не хотелось напоминать маме и Винцо, что мы у них уже жили, и места, собственно, было у нас еще меньше, чем здесь, поэтому я предложил:

— Вот если бы дочь пошла к вам жить, это бы нас устроило. Но, боюсь, ей с нами лучше, не согласится.

Дочка не захотела обидеть бабушку и сказала:

— Я пошла бы к вам жить, но мама и туда будет ходить приставать ко мне.

— Вот это его воспитание, — взорвалась жена. — Мать, видите ли, пристает к ней!

— Поступайте, как знаете, — заявила моя мама. — Там одна комната свободная.

Винцо, пивший быстрее, чем я, поднялся. Но снова упал в кресло. Это значит — задерживать его больше нельзя. Он осторожно поднялся во второй раз и направился к двери. Расстались мы на дворе. Мама еще успела шепнуть:

— Винцо рад будет, если вы переедете к нам. А то мы все одни да одни.

Когда гости ушли, на меня навалилась такая же слабость, как в начале гриппа. Я лег в постель. Но потом смекнул, что это не слабость, а хмель от водки, и успокоился. Стыдно вдруг стало за свои недавние мысли и ярость. Если мы не способны будем вечно прощать, жизнь потеряет смысл. Кто может судить о чужой ошибке, характере, поступках?

Но если все время прощать, то дурные люди лучше не станут и даже не смогут осознать, что совершают ошибки. Иные ошибки неоспоримы. Да, нельзя не замечать чужих ошибок, нужно их обстоятельно разбирать. Поэтому я привстал на постели и сказал:

— Похвально, что ты так думаешь о нашей семье. Но какие у тебя доказательства? Почему ты считаешь, что все мы хотим тебе зла?

— Это ты меня спрашиваешь? — спросила жена. — Небось сам отлично знаешь, какие козни вы все время строите. Я скажу тебе, а ты мне по голове жахнешь. Не такая я дура, чтобы дразнить изверга перед сном.

— Значит, тебя устраивает ложь, которая живет в твоей душе. Пойми, ты ужасно ошибаешься — если и есть у тебя враги, то это не моя родня. Но я уверен, что у тебя вообще нет никаких врагов. Кто может быть твоим врагом?

Жена строго посмотрела на дочку:

— Ты опять хочешь внушить дочери, что у меня параноические бредни. Это не параноические бредни — я своих врагов хорошо знаю.

— А какие у тебя доказательства? — спрашиваю.

— Моя ненависть — вот точное доказательство. Без причины я бы не могла никого ненавидеть. Так, как ненавижу твою сестру, тебя и твоего покойного отца.

— А почему ты их ненавидишь? — отозвалась из своей комнаты дочь и пустилась в слезы.

Я сказал:

— Перед людьми, перед соседями она притворяется доброй, святой и любезной, а там, где действительно полагалось бы ей проявить свои хорошие качества, она жестока, как испанский сапог. И что хуже всего — никогда этого не осознает.

Наступила тишина. Я подумал, что мои слова произвели впечатление и что теперь есть надежда на возможность диалога. Но тишина воцарилась лишь потому, что жена зачиталась статьей в газете. Она читала ее еще до того, как мы пустились в дебаты, слова мои отвлекли ее, но газету она так и не выпустила из рук. Поняв, что я намерен продолжить разговор, снова углубилась в чтение.

— Если тебе тут не нравится, ступай к своим родителям. Я бы не смог жить в таком раздоре со всеми, как ты, я бы ушел…

— Ну и иди, — отрезала жена, продолжая читать, словно меня и не было. Вздохнув, я выбрался из постели. И долго тупо сидел на ней — нервозный, напуганный, подавленный, потный.

В самом деле, почему бы не уйти мне?

Но ведь я тут дома, отвечаю себе, это мой родной дом. Однако ответ меня не очень устраивает. Надо хорошенько продумать, в чем же здесь закавыка…

Сколько времени я уделяю семье! И все-таки у нас постоянные распри и стычки, беспорядок и нужда. Не во мне ли причина зла? Может, если б я оставил их, исчез…

Но что я делаю плохого? Я готов все исправить, вести себя иначе…

Около полуночи домочадцы кое-как угомонились, мы погасили свет и улеглись.

В час ночи по крыше стали топотать кошки. Должно быть, загнал их туда соседский кот. Будто гром громыхал. Жена выбежала в ночной рубашке на двор, посветила фонариком. Я сказал: «Оставь их». Жена придвинула к крыше стремянку — посмотреть, что там творится. Кошек на крыше уже не было. Выбравшись из-под перины, я тоже вышел на двор. Кончен бал, стало быть. Черный котенок Витязослав, растревоженный опасностью, вылез из своего закутка, намереваясь прошмыгнуть в комнату — пришлось шугануть его. Он снова вспрыгнул на крышу.