Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере - [23]
Ваня жил за вокзалом Галензее, на Вестфальской улице, в убогом и мрачном заднем флигеле. Никогда раньше я не бывал на подобных улицах. Везде пахло бедностью и старостью. Тяжелые скрипящие двери, стертые ступени лестниц, в доме запах капусты; пришлось взбираться вверх на четыре этажа, а там – потускневшая старомодная стеклянная дверь, к косяку которой были кнопками прикреплены многочисленные визитки. Дверь с брюзжанием открыл старик и недоверчиво оглядел меня. В коридоре перед дверями комнат висели потертые коврики. На грязных стенах – музыкальные инструменты и курительные трубки. Их кухни пахло, пел женский голос, и затем Ваня выступил из-под одного из этих потрепанных ковриков. Он был крайне необычно одет. Он носил красный русский халат с лихо повязанным шейным платком, короткие зеленые штаны, его голые ноги были засунуты в войлочные туфли, и он сказал:
– Ну же, заходи, заходи.
Сказал он это приглашающе и отстраненно, будто бы он еще этим утром не сидел со мной за одной партой. Здесь он был другим, чужим и загадочным, и он провел меня в рейх, который был мне незнаком, который меня манил и пугал. Этот мир был совершенно иным. Тут словно был опиумный притон бедняков. Вокруг доски, сундуки, обтрепанные куски ткани, подушки, лоскуты ковров и много ветхих книг на полу. Ни столов, ни стульев, все распростерлось по полу. Мир сидения на корточках, лежания, спанья. Под окном было сооружено какое-то подобие постели: матрас со множеством подушек и спутанных одеял лежал на голом полу. В углу кипел самовар.
Мир Вани был причудливой смесью русского анархизма и старого берлинского пролетариата. Во времена власти Гитлера он со своей матерью продолжал жить в том диком, романтично-пролетарском стиле двадцатых годов. Его комната была сценой приватной социальной революции. Я бы никогда не поверил, что в Германии может быть нечто подобное. Я бы никогда не счел возможным, что нечто подобное может находиться неподалеку от Эйхкампа. У нас все были послушными и простодушными, все было светлым, возвышенным и отвратительно заурядным. Все закостеневшее, одеревенелое и пустое, один дом похож на другой, сухая бюрократия бытия. А у Вани царили дикость и хаос, пучина загадочности и непостижимости – и в то время я попал под пагубное влияние этой пучины.
Я посещал Ваню все чаще. Я делал это тайком, мучаясь угрызениями совести, и я все чаще попадал под его чары, под власть этой отчаянной бедности, сулившей так много неизведанного богатства жизни. Ваня заваривал чай и в процессе читал мне лекции о культуре чаепития. Он доставал старую, затрепанную японскую книжку и начинал читать вслух: Окакура Какудзо – «Книга о чае». А позже он приносил один из музыкальных инструментов со стены в коридоре. Как он мне объяснил, это была балалайка; я никогда раньше не слышал этого слова. А затем он начинал петь песни, которые я тоже никогда раньше не слышал и слов которых не понимал, поскольку это были русские народные песни. Они были мрачные и тоскливые, дикие и порой обладающие нежностью, которую ему все время не удавалось передать. Когда он пел, Ваня был очень далек от меня, он был всадником, казаком, князем, крестьянским сыном, певшим о чужой родине. Он был поэтом, певшим о далеких революциях, гражданских войнах, побеге, голоде, любви. Это был странный, чужой мир. Он пощипывал струны и при этом тихо переводил несколько строчек:
– Если ты, Параша, меня полюбишь, я почувствую себя как генерал, да, как генерал.
А чуть позже он смеялся, резко отпихивал все в сторону и зажигал папиросу. То, как он перед этим надламывал маленькую бумажную трубочку своими короткими толстыми пальцами, демонстрировало мне его совершенное превосходство. В своей бедности он был королем.
Разумеется, мои родители смотрели на эту дружбу с растущим недовольством. Им не нравилось видеть своего сына, который, возможно, когда-нибудь станет духовным лицом или, по крайней мере, чиновником прусского государства, в таком дурном обществе. Это была плохая компания. Ваня был для них чужим и зловещим. Нам было уже почти девятнадцать, вот-вот пора сдавать выпускные экзамены. Он стал чуть выше и шире, вокруг его губ появились зачатки маленьких неухоженных усов, а его волосы все такие же нечесаные, на шее шерсть. Мы в моей комнате, светлой, скучной и бесцветной. Я читаю ему вслух Ницше и Гёльдерлина[18] и беспомощными идеалистичными жестами пытаюсь объяснить ему мой собственный вычурный бюргерский мир. Я говорю о Заратустре и сверхлюдях, о том, что мы все должны в ходе саморазвития стать выше самих себя – далекая последняя возможность. Затрагивается даже Рильке.
Ваня сидит на корточках на полу: он не любит стулья. Он курит самодельную трубку с дешевым табаком и безмолвно таращится перед собой. Сейчас на нем голубой русский халат и грубые коричневые штаны, заправленные в самодельные высокие сапоги. Он молча курит и порой плюется, и эти плевки демонстрируют мне безнадежность моей затеи. Все такое бессмысленное и пустое. О чем я вообще говорю? Мои слова бессильны. Я выпускаю из рук «Гипериона» и «Заратустру», иду к окну и слышу, как Ваня начинает напевать песню. Он глубоким тоскливым голосом напевает ту самую песню:
"Тихо и мирно протекала послевоенная жизнь в далеком от столичных и промышленных центров провинциальном городке. Бийску в 1953-м исполнилось 244 года и будущее его, казалось, предопределено второстепенной ролью подобных ему сибирских поселений. Но именно этот год, известный в истории как год смерти великого вождя, стал для города переломным в его судьбе. 13 июня 1953 года ЦК КПСС и Совет Министров СССР приняли решение о создании в системе министерства строительства металлургических и химических предприятий строительно-монтажного треста № 122 и возложили на него строительство предприятий военно-промышленного комплекса.
Автобиографическое издание «С гитарой по жизни» повествует об одном из тех, кого сейчас называют «детьми войны». Им пришлось жить как раз в то время, о котором кто-то сказал: «Не дай Бог жить в эпоху перемен». Людям этого поколения судьба послала и отечественную войну, и «окончательно построенный социализм», а затем его крушение вместе со страной, которая вела к «светлому будущему». Несмотря на все испытания, автор сохранил любовь к музыке и свое страстное увлечение классической гитарой.
Мемуары Владимира Федоровича Романова представляют собой счастливый пример воспоминаний деятеля из «второго эшелона» государственной элиты Российской империи рубежа XIX–XX вв. Воздерживаясь от пафоса и полемичности, свойственных воспоминаниям крупных государственных деятелей (С. Ю. Витте, В. Н. Коковцова, П. Н. Милюкова и др.), автор подробно, объективно и не без литературного таланта описывает события, современником и очевидцем которых он был на протяжении почти полувека, с 1874 по 1920 г., во время учебы в гимназии и университете в Киеве, службы в центральных учреждениях Министерства внутренних дел, ведомств путей сообщения и землеустройства в Петербурге, работы в Красном Кресте в Первую мировую войну, пребывания на Украине во время Гражданской войны до отъезда в эмиграцию.
Сборник воспоминаний детей с Поволжья, курсантов-рабочих и красноармейцев, переживших голод 1921–1922 годов.
В книге академика В. А. Казначеева, проработавшего четверть века бок о бок с М. С. Горбачёвым, анализируются причины и последствия разложения ряда руководителей нашей страны.
Бестселлер, вышедший на десяти языках мира. Его героиню Ирену Сендлер сравнивали с Оскаром Шиндлером, а незадолго до кончины номинировали на Нобелевскую премию мира. Каждая операция по спасению детей от Холокоста несла смертельную опасность. Миниатюрная женщина вывозила их из гетто в санитарной машине, выводила по канализационным трубам, прятала под пальто и в гробах, проскальзывала через потайные ходы в заброшенных зданиях. Любой неверный шаг мог стать последним – не только для нее с подопечными, но и для соратников, близких.
Когда в мае 1945 года американские солдаты освобождали концентрационный лагерь Бухенвальд, в котором погибло свыше 60 000 человек, они не могли поверить своим глазам. Наряду со взрослыми узниками их вышли встречать несколько сотен мальчиков 11–14 лет. Среди них был и Ромек Вайсман, оставшийся из-за войны сиротой. Психиатры, обследовавшие детей, боялись, что им никогда не удастся вернуться к полноценной жизни, настолько искалеченными и дикими они были. Спустя много лет Ромек рассказывает свою историю: об ужасах войны, о тяжелом труде в заключении и о том, что помогало ему не сдаваться.
Мемуары девушки, сбежавшей из знаменитого религиозного секс-культа «Дети Бога». По книге снимается сериал с Дакотой Джонсон в главной роли. Родители-хиппи Бекси присоединились к религиозной секте «Дети Бога», потому что верили в свободную любовь. Но для детей жизнь в коммуне значила только тяжелый труд, телесные наказания, публичные унижения и бесконечный контроль. Бекси было всего десять лет, когда ее наказали «ограничением тишины», запретив целый год разговаривать с кем бы то ни было. В секте практиковались проституция и педофилия; члены культа постоянно переезжали, скрываясь от полиции и ФБР. В пятнадцать лет Бекси сбежала из секты, оставив своих родителей и одиннадцать братьев и сестер.
Вена, 1939 год. Нацистская полиция захватывает простого ремесленника Густава Кляйнмана и его сына Фрица и отправляет их в Бухенвальд, где они переживают пытки, голод и изнурительную работу по постройке концлагеря. Год спустя их узы подвергаются тяжелейшему испытанию, когда Густава отправляют в Освенцим – что, по сути, означает смертный приговор, – и Фриц, не думая о собственном выживании, следует за своим отцом. Основанная на тайном дневнике Густава и тщательном архивном исследовании, эта книга впервые рассказывает невероятную историю мужества и выживания, не имеющую аналогов в истории Холокоста.