Первые тучки на горизонте
С чего началось охлаждение между нами и Профферами? В какой момент? Видимо, трещинки накапливались постепенно, незаметно проникали вглубь, сливались где-то там, в темноте души, и мост, соединявший нас, в конце концов не выдержал – рухнул.
Вспоминается эпизод: Карл и Эллендея пригласили меня и Аксенова на “военный совет”. “Что можно сделать с нью-йоркской “Руссикой”?” Это был магазин русской книги, который быстро начинал расширять и издательскую деятельность, готовился издать собрание сочинений Цветаевой. “Руссика” давно уже раздражала Профферов тем, что затягивала платежи за посланные им книги, но при этом требовала новых отправок. “Да-да, сегодня уже бросили чек в почтовый ящик. Пожалуйста, пришлите романы Набокова, по десять экземпляров каждый”. Им верили, посылали, но чека все не было. (“Ах-ах, наверное, почта проклятая потеряла!”) И вот теперь они стали издателями, конкурентами на довольно тесном рынке. Нельзя ли как-нибудь задушить их? Например, организовать бойкот, чтобы и другие русские издатели перестали посылать свои книги в этот магазин?
Мы с Аксеновым переглядывались, разводили руками. Любая редакция, занимавшаяся выпуском неподцензурной русской литературы, виделась нам соратницей в общей борьбе. Мы просто забывали, что на нее можно смотреть как на конкурента. Ну да, мы оба имели связи во франкфуртском “Посеве”, в лондонском “Оверсис”, в парижском “ИМКА-пресс”, в иерусалимском “Малере”. Но обратиться к ним с такой странной просьбой? Не пошлют ли нас подальше — перечитать заповеди свободной рыночной конкуренции?
Профферы обиженно поджимали губы, очередное обвинение невидимо падало в копилку с надписью: “Нелояльность к Ардису”.
В другой раз я сам задел тот же больной нерв. В издательстве — я видел — быстро росли горы неплохих рукописей, присылаемых из России. За каждой из них стоял живой человек, который решился бросить вызов системе, поставить на карту свою судьбу, может быть, даже отправиться в места отдаленные вслед за Синявским, Даниэлем, Амальриком, Буковским. Но было очевидно, что при темпах работы “Ардиса” хорошо если одна десятая этих рукописей имела шанс быть опубликованной у нас.
— Карл, — сказал я в какой-то момент, — ведь вся эта гора прозы и стихов не имеет шансов выйти в “Ардисе”. А люди там ждут, верят, надеются. Почему бы не отправить хотя бы часть в другие издательства и журналы?
Он посмотрел на меня как на сумасшедшего.
— Ты хочешь, чтобы я своими руками начал поддерживать наших конкурентов? Вот и видно, что ты, написав книгу про советскую экономику, до сих пор не понимаешь звериных законов экономики капитализма.
В 1980 году Бродский позвонил Профферу и сказал, что одно русское издательство просит у него разрешение издать полное собрание его стихов. “Как ты к этому отнесешься?” — “Если ты это сделаешь, между нами все кончено”, — сказал Карл.
Из поездки в Париж Профферы привезли полную подборку журнала “Современные записки” — главного литературного журнала русской эмиграции в 1920–1930-е годы. Стоила подборка в антикварном магазине немалые деньги, но Карл надеялся использовать ее для перепечаток у себя. Он попросил меня ознакомиться с нею и посмотреть, нельзя ли отобрать оттуда критические статьи для выпуска отдельным сборником. Чтение принесло разочарование. Уже Зинаида Гиппиус писала в 1930-е годы: “Критика нам не ко времени, не ко двору... Критические статьи даже самых способных наших литераторов поражают своим ничтожеством”. Я честно читал — в нерабочее время, по вечерам — эту гору томов и в конце концов должен был сказать:
— Нет, Карл, на сборник никак не набрать. Ведь за рецензии журнал платил гроши, и мало кто из талантливых профессиональных литераторов мог позволить себе заниматься ими. Проза, стихи есть замечательные. Но критика — на очень низком уровне.
И тут Проффер взорвался, почти закричал:
— Да кто ты такой, чтобы выносить подобный приговор? Это было напечатано, это литература, она состоялась! Наше дело — сохранять ее, а не отбрасывать.
Я был растерян, обескуражен. Мог только сказать:
— Карл, ты сам попросил меня высказать мое мнение. Я честно потратил две недели и пришел к выводу, которым поделился с тобой. В литературе я что-то люблю — и часто горячо люблю, что-то не люблю — порой до ненависти, а к чему-то остаюсь бесконечно равнодушен. У меня нет другого компаса для плаваний в этом море, кроме собственных чувств. Прости.
Впоследствии, думая о Карле, я объяснял себе его вспышку так: мое поведение было именно таким, которое себе он запрещал, не мог позволить. Он был необычайно талантливым читателем и литературоведом, настроенным на определенный диапазон художественного творчества — на игровой элемент. Именно поэтому его кумиром был Набоков, именно поэтому он так охотно печатал Хармса, Введенского, а из новых — Алешковского, Вахтина, Войновича, Искандера, Марамзина, Соколова, Уфлянда. Даже у Достоевского, курс по которому он читал студентам, даже у Бродского он откликался в первую очередь на игровое начало. Но он воображал, что профессионал, профессор не может себе позволить такую избирательность, вкусовщину. И мучил себя попытками воспринять — проникнуться — точно оценить любое произведение, коли оно “состоялось”, было объявлено литературой.
