Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере - [19]
Позже вечером, где-то около пяти, празднество достигло своей кульминации. Наш обеденный столик был раздвинут и празднично накрыт, и теперь он уже откровенно грозил с треском и блеском рухнуть. Везде вперемешку стояли бокалы для вина и кофейные чашки. Никогда в нашей столовой не было так ослепительно, так празднично и так расточительно. Изящные хрустальные бокалы и фарфор из Мейсена, сервиз для спаржи и серебряные тарелки. Уже десятилетие наш буфет использовался просто как витрина для произведений искусства, с которых бесчисленное количество раз смахивали пыль, – а теперь ими без всякого уважения начали пользоваться. Смерть дочери подарила им жизнь. Вся кухня была заставлена обтянутыми черной кожей футлярами, с красных подушечек которых от десятилетнего сна разбудили дорогие серебряные ножи и вилки. Оказалось, что мы могли вести зажиточный образ жизни. После двадцати четырех лет впервые пошли в ход свадебные подарки моих родителей: кольца для салфеток из тяжелого серебра, на которых со старомодными завитушками был выгравирован год – 1914. Были еще позолоченные половники с монограммой, которые я раньше ни разу не видел, и много компотных тарелок из тяжелого хрусталя, которые моя мать выудила из давно запертых шкафов.
Католический дядя Ганс от красного вина впал в меланхоличное настроение. Вино приглушило боль и прояснило печаль; как всегда бывает после хорошего обеда, он впал в безмолвную задумчивость. Вдобавок он сидел как раз напротив патера Амброзия, который не смог отказать в просьбе моей матери и заглянул к нам на минутку. И теперь благочестивый салезианец в наших четырех стенах, словно маленькая духовная драгоценность, смиренно сидел подле моей матери, о чем она всегда мечтала. Они единодушно сидели, как некогда Франциск и Клара Ассизские, и все было бы хорошо, если бы дядя Ганс не поднялся вдруг на ноги. Он неуклюже, с фырканьем, встал и сначала продемонстрировал тяжелую золотую цепь на своем пузе, на которой болтались три побуревших оленьих зуба. Его лицо было красным и торжественно блестело от пота. Он протер лицо скомканной салфеткой, постучал по своему бокалу, отложил сигару и затем поднял бокал правой рукой.
– Достопочтимый, – произнес он низким, клокочущим голосом, – мы бы хотели сейчас почтить память нашей возлюбленной покойной, пребывающей нынче на Небесах, – с вашей помощью.
Затем он отставил бокал, сунул руку в карман брюк, достал коричневый лакированный бумажник, порылся в нем и вытащил сверкающую купюру в пятьдесят марок, которую моментально показал по кругу, одновременно с доверием и триумфом. Затем он смиренно положил купюру на тарелку с пирогом перед патером Амброзием, сверху положил вилку для пирога и сказал:
– Достопочтимый, реквием для Урсулы.
Вероятно, патер Амброзий хотел скромно отказаться, но не успел, потому что со мной неожиданно что-то случилось. Должно быть, я беззвучно осел и внезапно сильно хлопнулся головой о хрустальную тарелочку, которая с пронзительным дребезжанием отскочила в сторону и какое-то время весело кружилась по нашему деревянному полу. Во мне бушевала неистовая борьба, все внутри сжалось, и содержимое желудка подступило к горлу. Мое тело накренилось вперед, и при этом я, должно быть, на секунду потерял сознание, потому что когда я опять пришел в себя, то увидел, что залил рвотой весь стол. На белой скатерти лежала влажная коричневая масса, тут же напомнившая мне кровь на подушке. Коричневое медленно впиталось, образовало круг, и когда я почувствовал во рту его кислый привкус, то испугался и подумал: кровь, это может быть только вкус крови. Я рывком вскочил, отшвырнул стул и сломя голову рванул наружу – прочь из столовой, прочь из кухни, выбежал в сад и остановился где-то у деревянной скамейки.
В саду царила тишина весеннего вечера. Пахло свежей травой, а голубая мать-и-мачеха была в полном цвету. В соседнем саду кто-то поливал грядки с молодыми побегами салата, по широкому голубому небу носились воробьи, и где-то пронзительно и радостно звенел велосипедный звонок. Эйхкамповская вечерняя свобода. Тут я вижу, как открывается кухонная дверь, выходит моя мать, за ней следом – католический дядя Ганс, ее брат. Она опирается на него. Они оба обвиты черным траурным флером и подходят ко мне все ближе. Мне больше некуда отступать, больше некуда бежать, я не могу больше ничего обратить вспять. Я чувствую во рту кровь. Вот идет семья, твоя семья. Они тебя убьют. Они меня заметили, они подходят все ближе. И я слышу, как моя мать говорит своему брату:
– Но, Ганс, в конце концов, это же была его сестра.
И я думаю: да, верно, разумеется, она ведь была моей сестрой.
И с этой мыслью я чувствую, как что-то во мне растрескивается, разбивается, разлетается на кусочки: моя гордость, мое высокомерие и моя холодность. Спустя три недели меня впервые покидает это скверное и ужасное оцепенение. В первый раз я чувствую боль, настоящую, простую боль. Внезапно все передо мной плывет и кружится. Я чувствую головокружение. Передо мной будто разверзлась бездна. Я все падаю и падаю, все глубже и глубже, падаю сквозь шумные шахты прошлого – сейчас я разобьюсь. Я снова стал ребенком, хочу снова расплакаться как ребенок, хочу разреветься как ребенок, хочу грустить как ребенок, хочу быть таким же, как все остальные дети.
В последние годы почти все публикации, посвященные Максиму Горькому, касаются политических аспектов его биографии. Некоторые решения, принятые писателем в последние годы его жизни: поддержка сталинской культурной политики или оправдание лагерей, которые он считал местом исправления для преступников, – радикальным образом повлияли на оценку его творчества. Для того чтобы понять причины неоднозначных решений, принятых писателем в конце жизни, необходимо еще раз рассмотреть его политическую биографию – от первых революционных кружков и участия в революции 1905 года до создания Каприйской школы.
Книга «Школа штурмующих небо» — это документальный очерк о пятидесятилетнем пути Ейского военного училища. Ее страницы прежде всего посвящены младшему поколению воинов-авиаторов и всем тем, кто любит небо. В ней рассказывается о том, как военные летные кадры совершенствуют свое мастерство, готовятся с достоинством и честью защищать любимую Родину, завоевания Великого Октября.
Автор книги Герой Советского Союза, заслуженный мастер спорта СССР Евгений Николаевич Андреев рассказывает о рабочих буднях испытателей парашютов. Вместе с автором читатель «совершит» немало разнообразных прыжков с парашютом, не раз окажется в сложных ситуациях.
Из этой книги вы узнаете о главных событиях из жизни К. Э. Циолковского, о его юности и начале научной работы, о его преподавании в школе.
Со времен Макиавелли образ политика в сознании общества ассоциируется с лицемерием, жестокостью и беспринципностью в борьбе за власть и ее сохранение. Пример Вацлава Гавела доказывает, что авторитетным политиком способен быть человек иного типа – интеллектуал, проповедующий нравственное сопротивление злу и «жизнь в правде». Писатель и драматург, Гавел стал лидером бескровной революции, последним президентом Чехословакии и первым независимой Чехии. Следуя формуле своего героя «Нет жизни вне истории и истории вне жизни», Иван Беляев написал биографию Гавела, каждое событие в жизни которого вплетено в культурный и политический контекст всего XX столетия.
Автору этих воспоминаний пришлось многое пережить — ее отца, заместителя наркома пищевой промышленности, расстреляли в 1938-м, мать сослали, братья погибли на фронте… В 1978 году она встретилась с писателем Анатолием Рыбаковым. В книге рассказывается о том, как они вместе работали над его романами, как в течение 21 года издательства не решались опубликовать его «Детей Арбата», как приняли потом эту книгу во всем мире.
Бестселлер, вышедший на десяти языках мира. Его героиню Ирену Сендлер сравнивали с Оскаром Шиндлером, а незадолго до кончины номинировали на Нобелевскую премию мира. Каждая операция по спасению детей от Холокоста несла смертельную опасность. Миниатюрная женщина вывозила их из гетто в санитарной машине, выводила по канализационным трубам, прятала под пальто и в гробах, проскальзывала через потайные ходы в заброшенных зданиях. Любой неверный шаг мог стать последним – не только для нее с подопечными, но и для соратников, близких.
Когда в мае 1945 года американские солдаты освобождали концентрационный лагерь Бухенвальд, в котором погибло свыше 60 000 человек, они не могли поверить своим глазам. Наряду со взрослыми узниками их вышли встречать несколько сотен мальчиков 11–14 лет. Среди них был и Ромек Вайсман, оставшийся из-за войны сиротой. Психиатры, обследовавшие детей, боялись, что им никогда не удастся вернуться к полноценной жизни, настолько искалеченными и дикими они были. Спустя много лет Ромек рассказывает свою историю: об ужасах войны, о тяжелом труде в заключении и о том, что помогало ему не сдаваться.
Мемуары девушки, сбежавшей из знаменитого религиозного секс-культа «Дети Бога». По книге снимается сериал с Дакотой Джонсон в главной роли. Родители-хиппи Бекси присоединились к религиозной секте «Дети Бога», потому что верили в свободную любовь. Но для детей жизнь в коммуне значила только тяжелый труд, телесные наказания, публичные унижения и бесконечный контроль. Бекси было всего десять лет, когда ее наказали «ограничением тишины», запретив целый год разговаривать с кем бы то ни было. В секте практиковались проституция и педофилия; члены культа постоянно переезжали, скрываясь от полиции и ФБР. В пятнадцать лет Бекси сбежала из секты, оставив своих родителей и одиннадцать братьев и сестер.
Вена, 1939 год. Нацистская полиция захватывает простого ремесленника Густава Кляйнмана и его сына Фрица и отправляет их в Бухенвальд, где они переживают пытки, голод и изнурительную работу по постройке концлагеря. Год спустя их узы подвергаются тяжелейшему испытанию, когда Густава отправляют в Освенцим – что, по сути, означает смертный приговор, – и Фриц, не думая о собственном выживании, следует за своим отцом. Основанная на тайном дневнике Густава и тщательном архивном исследовании, эта книга впервые рассказывает невероятную историю мужества и выживания, не имеющую аналогов в истории Холокоста.