Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере - [20]

Мой друг Ваня

Говорят, Прага – красивый город. Действительно ли Прага – красивый город? Так говорят. Говорят: и сегодня Прага – все еще красивый город, сегодня особенно и особенно сегодня, в ней мало чего меняется. Золотая, вечная Прага, барочная, католическая, монументальная и прелестная, город на Влтаве, венец творения: отправляйтесь в Прагу – это все еще волшебный город. Мне следовало бы насторожиться, услышав слово «волшебный».

Вы знаете Прагу? Со мной в Праге произошло то, что со мной всегда случается в незнакомых городах, в которых внезапно оказался спустя десять лет выслушивания хвалебных речей: сначала испытываешь только разочарование. Приезжаешь днем, а это всегда воскресенье, а воскресным днем все города мира – ад для чужака. Нельзя так просто влиться в окружение, еще и идет дождь, а все такое праздничное, ведь воскресенье же. Приезжаешь, разумеется, с одним определенным ожиданием: золотая Прага, барочная, католическая, все еще волшебная. В тот раз у меня все пошло наперекосяк. Идешь по улицам, пустым и мокрым от дождя. Идешь на Вацлавскую площадь и осматриваешь крепость, замок и собор Святого Вита, перебегаешь множество мокрых мостов через Влтаву, в стороне – святой и ангел, такие же мраморно-холодные, как и в тысяче других церквей.

В Праге очень много дворцов и дворянских особняков, это правда, но в тот раз они не произвели на меня большого впечатления, они все словно держали оборону против меня: окна закрыты, все двери крепко заперты. Город был совершенно пуст и ужасным образом лишен активности, жизни и торговли, и он выглядел таким же красивым и скучным, как хорошая комната: гостиная с кружевными салфетками и прочими безделушками. Вот такой была моя Прага: ощущение стен, камня и дугообразной пустоты, вкус бессмысленности и разочарования. Безумное и нездоровое ощущение.

Знакомы ли вы ли с этим утонченным и коварным искушением – каким-нибудь отвратительным образом подкрепить это состояние разочарования? Разумеется, ты уже давно стал пленником своих собственных глубин. Путь наружу закрыт. Разумеется, у тебя в сумке всегда есть записка с парой адресов, двумя-тремя телефонными номерами; никто из нашей братии по-другому и не путешествует. Сейчас следовало бы кому-нибудь позвонить, но ты этого не делаешь. Ты уже крепко влюбился в это разочарование и наслаждаешься им. В тебе проснулась коварная надежда устроить по этому поводу большую сцену: завтра спозаранку снова упаковать чемоданы и вернуться домой. Я там был, но вы об этом никогда не узнаете. Я там был, но не смог влиться в окружение, поэтому, собственно говоря, меня там и не было. Я просто пробежался по улицам и площадям, через мосты и по лестницам Праги, а затем уехал прочь. Мне было страшно начать, позвонить, сказать: вот он я тут, я сейчас здесь. В тот раз я больше не мог находиться в Праге. Я глубоко увяз в своем страхе и одиночестве. Я приехал с запада и привез с собой склонность к упадку и рафинированному образу жизни.

Во всем мире для таких случаев есть только одно решение: вокзал Термини в Риме, Северный вокзал в Париже, станция Ватерлоо в Лондоне. Все вокзалы мира наполнены ожиданием, разочарованием и отрывочным счастьем. Там можно начать вливаться в окружение. Между пестрыми киосками и пыльными перегородками продолжается жизнь; она подхватывает тебя, и ты находишь обратный путь. На вокзалах есть рельсы, расписания поездов и четко установленные тарифы; надежные вещи, на которые можно опереться. И прежде всего там есть множество других, тоже пришедших на вокзал, потому что с ними произошло то же самое. Каждый зал ожидания на вокзале – собрание сошедших с рельсов, выбитых из колеи, место встречи одиноких и свихнувшихся. Чувствуется запах ожидания и надежды, поскольку все одинокие носятся туда-сюда, словно звери, принюхиваются к другим, словно звери, и сигнализируют, что вокруг тебя то же, что и в тебе самом: потерянность. Отвратительный это запах, хочу я сказать.

В тот раз моим спасением стал газетный киоск. В Праге куда больше мелких газетенок, чем у нас, и поэтому газетный киоск определенно выглядит бледнее и скромнее: в хорошенькой порочности газеты нет никаких привлекательных грехов. Тем не менее тут есть газеты, и я покупаю одну, сказав себе: глядишь, позже ты уже и позвонить сможешь. Я покупаю «Нойес Дойчланд». Эта газета не из тех, что мне по душе. Она просто слишком официальная, слишком строгая и слишком сильно напоминает мне «Римский обозреватель» или «Вестник святого Бонифация» епархии Лимбурга: она просто слишком строгая и смотрит на все свысока. Но когда находишься в Праге и не понимаешь местного языка, и стоит воскресный день, и идет мелкий дождик, и при этом чувствуешь себя совсем сбитым с толку, тогда берешь даже такую газетенку и говоришь себе: в конце концов, другие ее каждый день читают. Хуже точно не будет.

Нет, я сейчас не буду рассказывать, как же мне в итоге удалось протиснуться в город, завоевать его и счесть его столь же прекрасным, каким его описывают путеводители. Я только скажу, что в полдевятого вечера этого мерзкого, неудачного воскресенья я уже лежал в постели. И вот оно свершилось. Лежать в гостиничной кровати социализма не так уж и плохо. Конечно, все несколько старомодное и громоздкое. Но разве именно это и не вселяет уверенность? Словно приезжаешь погостить к своей дворянской бабушке в деревню: все очень опрятное, добротной бюргерской культуры, настоящее льняное белье ручной работы, а не это новонемецкое барахло типа складного дивана и пластмассового душа, как в Дюссельдорфе или Франкфурте, где мы получаем только неврозы.