Разрушенные - [39]

Где-то, в области позвоночника, я, в равной степени, ощутил благодарность и абсолютную ярость. Благодарность, потому что, наконец, нашел кого-то, кто видит прошлое, которое я изобразил, и ярость, потому что Зел делает меня раздраженным и слабым, показывая, как я чертовски испорчен.

— Если ты уже знаешь, тебе, на самом деле, нужен ответ? — резко сказал я, направляясь к кровати.

Зел проследила за моими движениями, поглаживая скрученный кусок металла.

— Нет, мне не нужен ответ, — она убрала пальцы, глядя с тоской на кусок металла. — Это говорит мне о тебе больше, чем сказал бы ты сам. В некотором отношении, это искупает твое поведение, поэтому я могу проигнорировать, что ты такой грубый придурок.

Я это проигнорировал.

Внимательно наблюдая за ней, я держал свои мышцы на коротком поводке, просто в случае, если она окажется спусковым крючком для еще одного рецидива. Переходя от одной статуе к другой, она продолжала удивлять меня, показывая интерес к этим уродливым кускам. Люди учились, чтобы работать с несовершенством. Она должна была заинтересоваться идеальным оформлением и безупречным выполнением фигурки волка, находящейся на серванте, но она ее не заинтересовала. Ей было плевать, и я не знал, что с этим делать.

Зел повернулась ко мне, оглядывая комнату и закончив рассматривать скульптуры. Она не выглядела, как будто хотела сбежать или пытаться привести меня в порядок. Она принимала шрам, как будто он не портил меня, как будто, он просто... был.

Принятие.

Что-то болезненно дернулось в моей груди, вытаскивая незнакомые эмоции из глубин, которые я не понимал.

Я был прав насчет нее. Она была волшебной — околдовывая меня, и сильнее затягивая меня в свои сети.

Внезапно, ко мне пришло непреодолимое желание боли. Я нуждался в ней. Я жаждал ее. Только боль могла помочь мне снова ясно видеть.

Улыбнувшись мне, Зел молча двинулась к кровати. Черные простыни, черное покрывало. Все черное. Мне было некомфортно с любым другим цветом. Я не заслуживал ни одного другого цвета. Черный был цветом дьявола, смерти. Черный был мной.

Комната была огромной. Гостиный уголок располагался справа, ванная слева, и огромная кровать в центре, на возвышении. Кровать выглядела так, будто она попала сюда прямо из зачарованного леса⁴. Кованые железо и бронза, были отчеканены в иллюзии ветвей и сучьев, закутывая кровать в призрачные деревья.

В момент, когда Зел села на кровать и осмотрела комнату, я знал, что совершил огромную, гребаную ошибку.

Я не мог спать рядом с этой женщиной. Я могу убить ее.

Я не могу позволить ей касаться меня. Я покалечу ее.

Я был долбаным идиотом, думая иначе.

Это не имело значения: если или как, или может быть. Это было так несомненно, как девиз, выгравированный на моем пороге. Таким же жестким и неуступчивым, как обстоятельства, в которых я утонул.

Ты должен забрать жизнь, потому что это твое единственное предназначение.

Моя единственная цель. Единственная причина, почему я все еще жив.

Сжимая кулаки, я попятился к выходу.

— Оставайся здесь. Не покидай комнату.

Зел встала, приоткрыв рот в немом вопросе, но я не ждал.

Шагнув за дверь, я ушел, закрыв ее снаружи.

Бункер был моим раем, погребенным между фундаментами домов. Здесь я мог расслабиться, насколько мог, и, как правило, притвориться, что остального мира и проблем не существует.

Я глубоко дышал, когда отпер дверь и вошел в знакомое пространство. Запах металлических стружек, инструментов, и вонь смазки и парафина поприветствовали меня.

Я не был высечен из денег и золота. Я был высечен изо льда и камня. Я спал в яме больше ночей, чем спал в кровати, потому что был выбран.

Они говорят: «Выбран», я говорю: «Украден».

Иметь место, как это, под землей, с неотшлифованными стенами и низким потолком, давало мне передышку, давало мне логово.

Толкнув в сторону статую обезглавленной женщины, я пытался стереть Хейзел из своего разума.

Ее темные волосы, ее понимающие глаза, ее храбрый внешний вид. Я не мог перестать думать о ней, ходя из стороны в сторону, касаясь своих скульптур, вспоминая свое прошлое, которое я хотел забыть и похоронить.

«Она может уйти. Ты оставил ее одну».

Я не доверял замкам, что они могут удержать ее, если она действительно захочет уйти. Сталь внутри нее соответствовала стали внутри меня, и знание, что я не могу заставить ее остаться, сводило меня с ума.

Перед глазами был туман. Усталость и стресс сказались на мне.

Дерьмо, что я делаю? Я должен подняться наверх, чтобы взять то, за что заплатил. Я должен глубоко погрузиться в нее, и искать хоть какое-то подобие счастья. Я не должен убегать, как чертова киска.

Я взял молоток, сжимая деревянную ручку в кулаке.

«Сделай это. Это поможет тебе».

Позволяя внутреннему голосу уговаривать себя, как это было каждый раз, обещая сладкое облегчение.

Положив руку на станок, и плотно прижав ладонь к поверхности, я смотрю на нее в первый раз за это время. Испещренная крошечными шрамами, исколотая застрявшим в ней серебром, моя рука выглядела старой и отвратительной. Стремление хлопнуть молотком по одной из костяшек пальцев снедало меня, пока я не задрожал от потребности в боли, и капли пота не скатились по моему виску.