Разруха - [43]

— В следующую субботу снова жду вас здесь, ровно в десять ноль-ноль. Приходите один, без товарища Марии. Я познакомлю вас с одним человеком.

— Так точно, товарищ Генерал, — по уставу ответил Боян, потому что это был приказ. Когда они сели в свой Москвич и осторожно покатили вниз, Мария прикурила сигарету, жадно затянулась и передала ему:

— Ну? — испуганно спросила она.

— На этот вопрос я уже сегодня ответил, — отмахнулся Боян, — пожалуйста, дай мне протрезветь.

* * *

Когда они вернулись домой, Мария повела детей в кино, а он достал из холодильника бутылку «Столичной», которую они берегли для гостей. Из покрывшейся инеем бутылки загустевшая от холода водка потекла в рюмку медленно, как постное масло. Не то, чтобы бутылка его неудержимо манила, просто у Бояна было такое чувство, словно он спасся от чего-то неведомого и опасного, словно хоть на миг его оставили в покое, и это следовало отметить. Он нарезал салат из огурцов и помидоров, надел свой любимый спортивный костюм, включил телевизор и добросовестно посмотрел новости. Снова прокрутили коротенький, какой-то стыдливый репортаж из Германии. Берлинская стена в самом деле пала. Впервые Боян наблюдал такую смесь восторга и разрушительной деятельности — в клубах пыли восточные берлинцы крушили бетонные панели и сквозь пробитые дыры врывались в Западный Берлин. Впечатляющее зрелище…

Более полугода в Министерстве внутренних дел ширились смятение и неуверенность, какое-то скользкое, гнетущее ожидание неизвестно чего. Иногда у него возникало чувство, что его коллеги не знают, что им делать, что они работают по инерции, подвластные не столько конкретике текущих дел, сколько железной привычке, приобретенной за долгие годы службы. Еще несколько месяцев тому назад они многословно обсуждали мировые события, некоторые даже рассказывали политические анекдоты, а сейчас все притихли, замкнулись, слова, произнесенные вслух, означали лишь молчание. Все ждали приказа, но какого приказа? Начальство выглядело беспричинно взвинченным, оперативки проходили вяло, на них говорилось одно и то же — змея ухватила себя за хвост, замкнув кольцо смутного страха. В то время Боян осознал, что нет ничего более тревожного и пугающего, чем неизвестность, потому что, столкнувшись с ней, человек не может выработать никакой стратегии. Неизвестность обостряет все чувства, но сковывает разум, не позволяя определить правильную линию поведения. Все в министерстве «притихли», выжидая, когда отшумит буря. Но эта метафорическая буря перерастала в бурю общественную, грозя выйти из-под контроля.

Боян тоже «притих», надежно укрывшись в своей фотолаборатории, затерялся среди скучных снимков, которые они рассылали в районные управления для стендов наглядной агитации. Внутренне он был убежден, что игра в демократию — чье-то ловкое временное развлечение, что скоро все окончится, и в ее крупноячеистую сеть попадет немногочисленная мелкая рыбешка, скорее всего, наивная интеллигенция, но, тем не менее, эта игра кому-то нужна, чтобы свести свои счеты. Этот незамысловатый механизм был еще слишком свеж в памяти и внятен, как в учебнике. В сиянии мнимой свободы сокрыты мрачные цели любого тирана. В демократию играл Хрущев, чтобы захватить и удержать власть, точно такой же механизм был использован и в Болгарии во времена «исторического» Апрельского пленума.

В кафе их министерства один подвыпивший советский коллега назвал Горбачева «балалайкой», но этот государственный муж, с отметиной на лбу, был болезненно честолюбив и суетен, он жаждал исторических перемен, чтобы провести традиционную чистку всех, кто ему мешал. Боян был уверен, что все обстоит именно так. Но вместе с тем подозревал, что, заигравшись, этот государственный муж зашел слишком далеко, недальновидно позволив подмыть берег, на котором стоял. Убаюканный самолюбованием, он расчистил путь тем, кого решил убрать, и, наверное, они вскоре сбросят его с берега в реку.

Боян сделал глоток, ледяная водка обожгла ему внутренности. И вдруг он понял, что поверил в падение Берлинской стены не потому, что своими глазами увидел этот телерепортаж и стал свидетелем его безусловной очевидности, а потому что предельно внимательно выслушал сегодня слова Генерала. Тот напустил туману уклончивыми формулировками и недомолвками, но дал понять, что «демократические» перемены дозволены, более того, что они подготовлены или напрямую спущены «сверху» — вот только это «сверху» казалось ему недостижимо далеким, его очертания терялись где-то за пределами Болгарии.

— Неопровержимый факт, — вслух произнес Боян, — что Берлинская стена рухнула… Бранденбургские ворота уже ничего не разделяют, Чекпойнт Чарли[25] отошел в историю.

Он налил себе еще одну рюмку — его сковало такое напряжение, что и водка не помогала расслабиться. Механизм внезапно грянувшей демократии и свободы был ему понятен, но он все никак не мог понять, что именно хотел от него Генерал. «Я заурядный капитан, обычный фотограф… кому я, черт побери, понадобился? И для чего?» Эта необъяснимая и непосильная значимость, которой обременил его Генерал, сначала в своем кабинете, а потом сегодня на даче, демонстрируя свои вязаные носки, буквально убивала Бояна. Он чувствовал себя глупым и жалким, словно среди ландшафтных красот Железницы действительно наткнулся на медведя и бежал от него сломя голову, в диком страхе. «Еще читая ваше личное дело, я понял: интеллигентный, учился на кинооператора в Москве… и в то же время — честный, скромный,