Разруха - [41]

Генерал лишь рассеянно молча улыбался, но с тем ужасающим безразличием, которое вчера владело им в его собственном кабинете. Боян сразу же понял, что им просто нечего сказать друг другу, и снова спросил себя, что он здесь делает.

Наконец, двадцатиграммовые рюмочки опустели, и все они зашагали по крутой извилистой тропинке. Они с Генералом шли впереди, в десяти шагах за ними — женщины. Внезапно перед ними появилась табличка «Осторожно, медведи!» Боян представил себе, как на них выскакивает разъяренный медведь в проплешинах, а он выхватывает свой «Макаров» и спасает жизнь Генералу. И тут же устыдился, дав себе отчет, что рассвирепевший зверь пришел ему в голову, потому что он боится Генерала.

— Что вы думаете о перестройке, товарищ Тилев? — резко и неожиданно спросил он.

Боян смешался. Откуда ему было знать, что думал о перестройке сам Генерал? Предположил, что суетный и инфантильный демократизм Горбачева должен его раздражать, может, даже вызывать отвращение, но ведь он был солдатом и привык подчиняться.

— Когда у тебя есть дом, — начал издалека Боян, — просторный и надежный, хорошо время от времени распахивать окна, чтобы впустить в дом свет и воздух.

Генерал не отреагировал на его слова, взял сапку, оставленную им у тропинки, и оперся на нее, холодная улыбка не оживила его лица, она выражала только отстранение.

— В какой-то книге я прочитал, что мы постоянно сталкиваемся с Выбором, что ежесекундно выбираем одну возможность и отбрасываем другую. Если все люди будут слепо упорствовать в своем Выборе, наступит анархия. Следовательно, в обществе существуют судьбоносные вещи, по поводу которых кто-то должен принять решение вместо нас, сделать вместо нас выбор. Этим и определяется необходимость власти, — сказал он. — Вы следите за ходом моей мысли, товарищ Тилев?

— Так точно, товарищ Генерал.

— В этой книге написано, что все наше поведение, от рождения до смерти, можно объяснить стремлением к власти. Когда ребенок капризничает, он, в сущности, учится властвовать над своими родителями, если какое-нибудь безличное ничтожество возьмет себе собаку, то это для того, чтобы было хоть одно существо, над которым он бы мог властвовать. Любовь и сострадание — тоже форма власти, написано там, как и ненависть. И верность, и измена — власть, даже подчинение подчас оборачивается властью… — от сигаретного дыма или от снедавшей его неистовости Генерал запыхался, лицо его оживилось, и суровая неинтеллигентная резкость черт уже не так раздражала. — В этой книге сказано также, что, не зависимо от того, живем мы в тоталитарном государстве или при демократии, проблема власти неразрешима, потому что тех, кто управляет, всегда меньше, чем управляемых. Следовательно, недовольных властью всегда больше, чем других, привилегированных. Вы следите за моей мыслью?

— Это Макиавелли? — неуверенно предположил Боян.

— Да нет, это один идиот местного разлива, какой-то писака. В такое гребаное время перемен, — он выделил интонацией нелестный эпитет, — все придет в движение, перемелется и может лопнуть, как мыльный пузырь. Но власть, какая бы она ни была и кому бы ни принадлежала, останется. Власть непоколебима. Без нее — никуда. Вы следите за ходом моей мысли? — Он не ждал ответа и так глянул на Бояна, что у того побежали мурашки по коже.

За ними зазвенел женский смех. Ноябрьский день был прохладен, но солнце рассеяло туман, оттеснив его влево, на фоне небесной синевы проступали горные вершины.

— Власть нельзя дать, — сухо вел свою речь Генерал, — власть можно только взять. У нас, товарищ Тилев, взять ее некому. Если мы только задержим горстку жалких диссидентов, они и суток не продержатся — замарают штаны, тестом растекутся. Но вы правы, необходимо впустить в свой дом чуток воздуха и света, этого требуют мировые события. Следовательно, мы будем вынуждены отдать власть.

Он произнес «мы» как «я». Бояну на мгновение даже показалось, что Генерал над ним издевается, что по иронии какой-то случайности он его испытывает или пытается вовлечь в непонятную «кафкианскую» историю. «Ну почему именно меня? — горестно спросил он себя. — Господи, в чем моя ошибка?» Его снова охватил слепой когтистый ужас, чувство, что Генерал вывел его на эти просторы, чтобы наказать его сознанием собственного ничтожества. Этот человек был способен на все, он был жесток, явно жесток даже к себе самому. Генерал засмотрелся на луг, там не было ничего, кроме ржавой консервной банки.

— У вас пистолет с собой, товарищ Тилев? — нелогично поинтересовался Генерал.

— Т-так точно, — пролепетал Боян.

— Дайте его мне, пожалуйста.

Боян похолодел, зашарил подмышкой и с трудом вытащил из кобуры смазанный накануне, согревшийся у тела «Макаров». Протянул. Генерал дунул в дуло, снял пистолет с предохранителя и, почти не целясь, выстрелил. Консервная банка подпрыгнула в воздухе, пуля прожужжала осой, потом несколько выстрелов почти слились в один, и от банки остались лишь ржавые кусочки жести. Генерал снова дунул в дуло и вернул ему пистолет.

— Когда у меня нервы на пределе, когда я в замешательстве и ярости, — сказал он, — тогда люблю быть точным, твою мать!