Разруха - [28]

— Но ведь я еще в самом начале, — чувство всесилия власти уже подчиняло его ум, как болезнь овладевает телом.

— Я т-тебя л-люблю, — заикаясь, сказала она, но сказала так странно, что лишь усилила его страх по поводу ее любовника, подозрение, что она бросила его, потому что нашла себе другого, — в-все еще л-люблю.

Боян больше не пересчитывал денег, не потел при виде шуршащих пачек, теперь для этого у него были специальные люди. Скользкий гаденький страх отступил, как уступает зима напору весны, но мысль о предательстве Марии его бесила. Он почувствовал себя преданным, что-то в нем было искалечено, и он ожесточился, стал думать о мести. Обратился в детективное агентство, находившееся на Площади журналистов, и нанял одного кретина с сальными космами и бегающими глазками. Через две недели детектив явился к нему в строящийся новый офис, вытащил толстый пакет с фотографиями и голосом заядлого курильщика, злого, но покорного пса, отрапортовал, что жена Бояна ежедневно посещает какое-то сектантское логово, связанное с восточным мистицизмом, а точнее, с буддизмом. В известном смысле, она «это сборище» и финансирует — именно так он выразился. Жена профинансировала приезд в Болгарию какого-то ламы Шри Свани и сняла зал для его «проповедей». Это определение принадлежало тоже детективу. Мария посещала все эти мероприятия, но:

— … к вашей радости, — с неприкрытым сожалением заявил он, — ее никогда не видели с мужчиной.

После каждого сборища она садилась в свою Ауди и сразу возвращалась домой. И только теперь он вспомнил о несметном количестве эзотерической литературы: книги о розенкрейцерах, труды Елены Блаватской, Рудольфа Штайнера, Элифаса Леви, Мариетты Форчен, Карлоса Кастанеды, Далай-ламы и других им подобных, которые жена старательно выстраивала на полках книжного шкафа, как в свое время старательно складывала и выравнивала стопочками на полках в шкафу маечки и носочки их дочерей. Самая сокровенная часть ее материнства, их взаимной любви была отодвинута в сторону, опорочена. Нечто осквернило их дружеское доверие, — но это нечто было ненаказуемо.

— М-мы ведь п-пришли в этот мир н-не из н-настоящего, — сказала ему как-то Мария, — и н-не останемся н-навсегда в н-настоящем. За что т-ты расплачиваешься, т-твоя ужасная карма — это расплата за к-какие грехи?

Его собственная неуверенность, хаос мелькающих дней и ее заикание помешали ему вникнуть в смысл ее слов. У него отняли Марию, но его жажда мести потеряла смысл, она просто испарилась. Потусторонний мир наказать невозможно, даже если он существует. Облегчение, которое он испытал, узнав, что любовника у нее нет, его взбесило, потому что он вдруг понял, что Мария действительно покинула его, ушла без причины и окончательно, навсегда.

— Я устал, — сказал он.

— В-вижу, — ответила она.

— Но нам с тобой сегодня непременно нужно поговорить.

— Я разогрею тебе уху, — сказала Мария.

— Наконец-то поговорить… — он не знал, что сказать.

— Починили нагреватель в бассейне, вода теперь подогревается. — Ее спицы играли с вязанием, они были готовы продолжать свою игру до бесконечности.

— Я и в самом деле больше так не могу.

— Х-хорошо, — ответила она. — Но сначала прими душ. Ты грязный.

* * *

Он наполнил ванну и включил джакузи, горячая вода забурлила, густые пузырьки дышали паром, точечные светильники на потолке затуманились. Эта ванная комната по негласной договоренности считалась его личной, Мария сюда никогда не заходила, словно боясь какой-то невидимой грязи. Она не выносила и запаха его одеколона «Фаренгейт», несколько лет тому назад один ливанец подарил ему флакончик, и с тех пор этот запах богатства, недостижимости и власти стал его неотъемлемой частью.

— Ты пахнешь растлением, развратом, — сказала она ему как-то.

— Запах очень стойкий, — заметил он.

— С-словно т-ты б-был с н-несколькими ж-женщинами одновременно, — мучительно заикаясь, уточнила жена.

— Это всего навсего запах моего одеколона.

Примерно в то же время в шкафу их спальни под стопочкой белья он нашел завернутую в черную грацию тетрадь, исписанную ее четким аптекарским почерком. Оказалось, что это робкие попытки стихосложения, нечто вроде хайку. Они показались ему прекрасными, Боян понял, что и это часть ее тайны. В некоторых местах казалось, что Мария писала стихи в состоянии крайнего душевного истощения, что они перекликались с разбросанными на ее постели буддистскими книгами, с ее медитациями и ее добровольным затворничеством, что эти стихи — ключ к неизвестному затерянному дому. Ключ, который уже ничего не открывает и ничего не может защитить. Он до сих пор помнил отдельные строфы.

Луна ведь —

это круглый стол с едой.

Сидим за ним, от голода стеная.

Или:

Слова остались в прошлом.

Молчание застыло между нами…

Тетрадку он нашел ранним вечером, устроился с ней на террасе, окруженной невысокими кипарисами, и перечитал от корки до корки несколько раз. Сначала — с чувством, что делает нечто недозволенное и постыдное, подглядывая в замочную скважину за обнаженной чужой женщиной, потом — что слышит шепот Марии, что она пытается сказать ему что-то важное, предназначенное ему одному. Ее слова касались его сознания, но их глубинный смысл от него ускользал, он улавливал лишь невысказанный упрек, окутанный смирением и тишиной. Жизнь Бояна протекала шумно, изнурительно, даже дико, ежедневные проблемы раздирали его на части, эта стихотворная тишина и недосказанность вызвали у него раздражение как отклик на ее закодированное презрение. Все стихотворения были предельно кратки. Как молитва. Как покаяние. Он подумал тогда, что причина — в ее заикании, в ее обаятельном (для него) дефекте речи, который у других вызывал лишь чувство неловкости, что именно заикание обусловило эту ее лаконичность. День вокруг него красиво угасал, звонки трамваев, доносившиеся с бульвара «Черный пик» звучали как-то празднично, его нежность и нежелание смириться с отчуждением жены росли… Бояна поразило последнее хайку, которое Мария написала трижды, ничего в нем не изменив.