Разруха - [30]

На сцене лама Шри Свани, сидя в луче прожектора, ел черешню. Пока мужчина в тени за его спиной переводил, лама оприходовал две тарелки. Голоден ли он был или этим актом насыщения плоти хотел продемонстрировать свою обыденность, близость с впавшими в транс послушниками? Боян не испытывал голода, но поглощение черешни и выплевывание косточек его отвлекали. Он затерялся в толпе, подобрался поближе к сцене и увидел в третьем ряду Марию. Ее преклонение граничило с нелепостью и инфантильностью. «Она ловит каждое его слово, — мелькнула у него бессвязная мысль. — А, может, Мария искупает мои грехи?»

Молчание, повисшее между ними, казалось ему таким же непробиваемым и инфантильным. Ему захотелось черешни. Он хотел повторить: «Я живу с другой женщиной», но она его опередила:

— С-сколько ей лет?

— Двадцать шесть, — с облегчением ответил он: Мария все же заговорила.

— Я ее з-знаю?

— Это Магдалина… моя секретарша.

— М-магдалина, кажется, девушка умная и порядочная, — как-то задумчиво произнесла его жена, — ты ее не заслуживаешь.

— Я не заслуживаю никого и ничего.

— Она т-тобой восхищается, да?

— Она меня любит.

— А т-ты ее?

— Не знаю, — честно ответил Боян. — Я ее желаю, давно уже я так не желал женщину.

— П-потому что я тебя бросила?

— Ты действительно меня бросила.

— П-причем, не только в постели… ты ведь хотел сказать именно это, да?

— Каждому нормальному человеку нужно с кем-то делиться наболевшим.

— С н-ней это п-просто, она не заикается.

— Она не заикается.

— И ей н-нравится все, что ты делаешь?

— Я не делаю ничего плохого. Мне тоже нелегко, может, это прозвучит высокопарно, но порой мне труднее, чем тем, кто роется в мусоре.

— Б-бедняжка…

— Не нужно ее жалеть.

— Я ж-жалею тебя… Р-раз ей всего д-двадцать шесть, она еще выкарабкается. А вот ты, это уже не ты.

— Знаю, я сволочь, потому что привык во всем идти до конца.

Его слова удивили ее, может, даже задели, Мария уронила свое вязание на колени и подняла на него глаза. Лицо ее побледнело и застыло.

— Ты так мне ничего и не ответила.

— Я т-тебя т-теперь не знаю. — Чувство опасности обрушилось на него, просто сбило с ног, словно Мария готова была покуситься на свою жизнь, окончательно стереть себя с лица земли, а он был не в силах ее остановить.

— Ты ее любишь? — повторила она, совершенно не заикаясь.

— Я не уверен… Нет!

— Тогда зачем?

— Не спрашивай, а отвечай!

— Но ты ведь не задавал мне вопросов. Ладно, раз ты так решил… Я согласна.

— И готова переехать с детьми в «Лозенец»?

— Мне всегда нравилась та квартира.

— Вы ни в чем не будете нуждаться, деньгами я вас обеспечу.

— Не сомневаюсь… ты последователен во всем.

Она снова склонилась над вязанием, вплетая в него тишину. Ему стало не по себе, Боян почувствовал давно забытую грусть. Надеясь, что Мария к нему безразлична, он вдруг осознал, что это не так, что каким-то странным образом они связаны навсегда. Мария его ненавидела или, что еще хуже, где-то в глубине души продолжала его любить: обреченно, неотвратимо, независимо от своих медитаций и душевного эгоизма. Ему вдруг пришло в голову, что лучше бы они расстались со скандалом, с битьем посуды и криками «мерзавец» и «подлец», с швырянием бонсаев в камин… Может, его уязвило именно то, как она восприняла его решение — просто, без возражений и гнева, со смирением свободного человека.

— Сегодня тебе кто-то звонил, — неожиданно сказала она. — От имени Генерала.

— Генерал мертв, Мария.

— Он был весьма настойчив, я бы даже сказала, груб… и я не дала ему твой номер телефона.

— Генерал уже давно мертв, — резко повторил Боян.

Мария пристально смотрела на него — и не видела. Чувство неуверенности и нависшей опасности не покидало его. Угроза была смутной, расплывчатой, но всеми фибрами души закоренелого циника он чувствовал ее незримое присутствие, как далекое эхо.

Боян расплющил в пепельнице сигару, тихо проронил «спокойной ночи» и поднялся на второй этаж. Он не зажег в коридоре свет, словно боясь, что его застукают на чем-то неприличном. В спальню Марии он не заходил, наверное, лет пять. Кондиционер работал, но в распахнутые окна вливался аромат летней ночи. Он перерыл ее сумочки, потом — ящики туалетного шкафчика и полки с бельем в шкафу, мельком удивившись, насколько же разнообразны женщины в выборе одежды. И, наконец, нашел то, что искал — на верхней полке, среди семейных фотографий, и эта близость с их умершим прошлым потрясла его. Ну о чем мог напоминать этот дамский «Бульдог» калибра 6 на 35 в окружении снимков его детей? Этот пистолет он купил очень давно, у того самого сбрендившего антиквара, еще принесшего ему тогда две картины Васила Стоилова и два серебряных подсвечника. Миниатюрный пистолет бельгийского производства с рукоятью из слоновой кости был украшен по дулу золотой инкрустацией — игрушка, а не оружие. Хапуга Борислав запросил тогда за него двойную цену, но Марии он понравился — «ну просто игрушка!» — и Боян подарил ей его на день рождения. Он вытащил обойму, почувствовав запах оружейной смазки, подержал пистолетик на ладони, ощущая его леденящий холодок.

— Лучше тебе ночевать в моей комнате, — сказал Боян и выключил настольную лампу.