Разруха - [26]

— Не нужно. Корявый — отец моего ребенка, — в ее словах не было жалости, скорее, усталость. Непередаваемая, непосильная усталость. — Он тебе предан, телохранитель из него надежный. Он и от меня тебя будет охранять.

— Но ведь он тебя не любит, он даже тебя не любит, — Боян попытался погладить Магдалину по руке, но она отдернула руку.

— Ты прав… с тех пор, как он меня изнасиловал, я для него исчезла, просто умерла. Корявый и в самом деле меня не любит. Но любит делать мне больно. — Она на мгновение задумалась. — Наверное, я для этого и создана, все любят причинять мне боль…

Слава богу, мимо них через дюны прошлепала семья отдыхающих, и это отвлекло его внимание. Они шли след в след, мужчина впереди тащил надувную лодку, огромную, забитую доверху сумку, кассетник и свое пузо. Он казался нервным, измученным жарой и злым. Его жена несла пляжную сумку и зонт, девочка — свою беззаботность.

— Забудь все… что я тебе тут наговорила, — сказала Магдалина. — Если сможешь.

— Уже забыл, — кивнул Боян. Но он помнил. И странно, но сейчас его боль уже не была связана с Корявым. Гнев и сострадание переродились в нечто третье, в сознание, что она его предала. Предала с этим ничтожным писателем, а потом — с Корявым. И на него снова нахлынуло смутное чувство, что Магдалина покинула его навсегда.

А она ныряла в прозрачной воде — постепенно к ней возвращалась улыбка — выходила из волн, соленая вода стекала по ее коже, но все уже было иначе. Обнажив перед ним свою жизнь, она больше не обнажалась до наготы на пляже, упорно отказываясь подарить ему беззащитность своего тела.

— Мне стыдно, — объяснила она. — Теперь мне стыдно.

— Но ведь вокруг ни души.

— Я не стыжусь других, я стыжусь тебя.

Нахальная чайка пролетела в метре от них, всплеснула крыльями и села на волны. Магдалина, собрав горсть ракушек мидий, перебирала их на песке, складывая в узоры и тут же разрушая, вновь создавая новые и вновь разрушая.

Как в калейдоскопе. Она замкнулась в себе, словно он попытался ее изнасиловать. Ему не удавалось заглянуть в сгустившийся мрак ее глаз. Она отвернулась, накинув на плечи полотенце с картинкой мускулистого борца.

— Еще раз прошу, не трогай Корявого, — сказала она, а потом: — Все-таки я сука. Запомни, я настоящая сука…

Теперь прикурил он и протянул ей сигарету. Без видимой причины, не зная почему, он снова заговорил о том самом, невероятном фильме «В прошлом году в Мариенбаде». Это был медленный стриптиз, упоительное умерщвление целого мира, лишенного боли, а значит — и достоинства. Она внимательно слушала и все понимала. Магдалина уже знала, что недостаточно видеть, как он засыпает, что Созополь — это лишь миг, но у них двоих уже есть их общее прошлое и туманное будущее.

— Я голодна… — сказала Магдалина.

* * *

На понедельник у Бояна накопилось так много сложных встреч и переговоров, хоть и перенесенных Магдалиной, но не дававших ему покоя, что домой он вернулся почти ночью, в пол-одиннадцатого. Устал он зверски и побаивался встречи с Марией, предстоящего разговора и ее заикающегося молчания. Темнота еще не сгустилась, горы за домом окутывал густо-фиолетовый сумрак. Сторож — здоровенный загорелый шоп — встал навытяжку у ворот и отрапортовал ему, что сауна разогрета, обе его дочери упорхнули на тусовку, но госпожа супруга ждет его в доме.

Боян отпустил Прямого (Корявого он сегодня вышвырнул на улицу, надеясь, что больше его не увидит), вышел из машины и направился к дому по аллее, обрамленной подстриженными кустами. Ему было необходимо впитать в себя сухой жар сауны, взять тайм-аут и собраться. Раздался крик совы — она кричала в сумерках, подзывая темноту, чтобы прозреть, добыть себе пищу и насытиться.

Кондиционер в гостиной струил прохладу, замысловатая, любовно отреставрированная венская мебель, казалось, продрогла, телевизор работал вхолостую — никто его не смотрел. Мария вязала на спицах, облюбовав себе укромное место на диване в уголке. Спицы метались в ее руках, выплетая и упорядочивая петли, подобные ее заиканию, стремясь создать нечто единое и целостное, словно это она сама мучительно старалась сказать нечто законченное и значимое. Она связала уже с десяток свитеров для него и дочерей, которые никто так ни разу и не надел. Уродливые, растянутые, воплотившие в себе стремление жены как-то организовать свое время, чтобы затем раздать его, подарить близким людям, они копились на полках шкафов Иглики и Невены, но дочери отдавали предпочтение фантазиям Лучано Бенеттона. Мария почувствовала его присутствие, но не подняла головы. Ее небрежно отброшенная набок челка скрывала высокий лоб. Улыбка в глазах жены давно угасла.

— Все вяжешь? — спросил он.

— Д-да.

— Я вернулся.

— Д-да, — повторила она.

— Что там по телевизору?

— Н-не знаю.

— Тяжелый был день, — вздохнул он, — сделка с казахстанским хлопком сорвалась… лондонского клиента, наверное, потеряю.

— С-с-сочувствую… — безучастно и мучительно долго выговаривала она. — Д-дана (Даной звали их кухарку) сварила тебе дунайскую уху из головы сома.

— Обожаю ее уху, — сказал он, присев на кожаный диван напротив.

Их молчание было глубоким и холодным, как горное озеро над Бояной. Он закурил сигару, обежав взглядом десятки картин на стенах, а они в ответ вызывающе пялились на него, лучась какой-то особой энергией — некоторые казались болтливыми, заполняя вакуум, пустое пространство между ним и Марией. Он вспомнил, как лет пятнадцать тому назад они купили первую из них у художницы Лики Янко: странную изящно-уродливую Мадонну с каменным глазом. Она прижимала к себе Младенца, а над ней еле угадываемый пейзаж с осликом и солнцем напоминал о неразрешимом столкновении духа и материи. «Любая картина — она как цветок в вазоне, — сказала им тогда Лика Янко, — ее нужно поливать взглядом, любознательностью, любовью, иначе она не сможет существовать». И добавила устало и мудро: «Ваша жена — красавица, товарищ Тилев, берегите ее…» «Мария — моя Мадонна с Младенцем. Она — все, что у меня есть, — подумал он тогда, — все остальное незначительно, потому что необъятно!»