Разные люди - [43]

И начался длинный, упоительный, ни с чем не сравнимый праздник, где буквально все действительно было к их услугам. Если они обедали в «Приморской», то ужинали в «Камелии»; если днем забирались в «Москву», то вечером перекочевывали в «Лазурный» или в «Катюшу», а если не хотели рано обедать, то к пяти часам отправлялись в «Кавказский аул» и развлекались там до поздней ночи. А однажды, когда Тане и Тине осточертели рестораны, они на двух машинах поднялись на Орлиные скалы, и Гурам приготовил на углях потрясающий шашлык по-карски. У него в машине был вмонтирован стереомагнитофон, и после шашлыков с коньяком и шампанским они танцевали почти до изнеможения.

Им повезло с погодой, и утренние часы на интуристовском пляже, по мнению Тани, были поистине верхом блаженства. Она вполглаза дремала на надувном матрасе, нежась под солнечными лучами и возмещая нехватку сна, ближе к полудню, восстановив силы и ощутив желание размяться, с азартом играла в пинг-понг в паре с Гурамом против Тины и Тенгиза, а затем принимала душ и, в то время как их кавалеры удалялись в бар, чтобы не спеша выпить по коктейлю, шутливо пикировалась с Тиной, обнаружив в ней интересную и на диво ироничную собеседницу, знавшую цену меткому и вовремя сказанному слову. Положа руку на сердце, Таня нигде не чувствовала себя так раскованно, как на пляже, где ее купальник ничуть не уступал тем, что были на других женщинах, а стройное, покрывшееся легким загаром тело, судя по вязким взглядам мужчин всех возрастов, приманивало наметанный глаз куда чаще и устойчивее, чем бело-розовые окорока увешанных золотом и бриллиантами толстух, до отказа запрудивших сочинские гостиницы. Вечером же более чем скромная экипировка вынуждала не чуждую мнительности Таню мучительно краснеть и ежиться, поскольку на фоне блистательно одетых Тины и Иды она, как ей казалось, производила впечатление этакой замарашки, бог знает каким образом затесавшейся в привилегированную среду. Несомненный и разносторонний приоритет Тины ни в коей мере не угнетал Таниного самолюбия, тогда как вызывающе бесцеремонные манеры одесситки, нарочито подчеркивавшей громадную разницу в их возможностях, раздражали, бесили. Тина — пианистка, дипломант международных конкурсов, у нее, в конце концов, есть завоеванное талантом и трудом право выделяться, а что за душой у конопатой Иды, кроме спеси, денег и непомерных претензий на светскость? Гурам, как мог, успокаивал Таню, но все было без толку, пока он мельком не обмолвился о том, что Ида — всего-навсего рядовая фарцовщица. У Тани словно гора с плеч свалилась — уж кому-кому, а всяким спекулянткам и воровкам она ни при каких обстоятельствах завидовать не станет, чем бы те себя ни тешили, как бы ни украшали и в сколь обалденных нарядах ни щеголяли!

9 мая в ресторане «Каскад» торжественно отмечался Танин день рождения. Это был их прощальный вечер, так как ее самолет должен был вылететь из Адлера завтра в семнадцать десять. Во главе стола сидел Гурам, бывший у них бессменным тамадой, а рядом с ним — Таня в изумительном бальном платье, которое он купил у Иды и преподнес ей в качестве якобы общего подарка от всей компании. Может быть, тактичный маневр Гурама остался бы неразгаданным, но его случайно разоблачила Тина, за завтраком подарившая Тане очаровательную итальянскую косметичку.

— Дорогие друзья! — хмуря брови, без обычного подъема начал Гурам. — Сегодня особый день… Прежде чем пить за Таню, поднимем бокалы за тех, кто не вернулся с войны. За нашим столом шестеро, из них у Тенгиза и у меня отцы погибли на фронте, а отец Тани пришел домой на костылях и, бедный, скончался совсем молодым, не дожив до тридцати лет. Наш долг…

— Извини, Гурам, мой папа тоже погиб, — перебила его Тина.

— Халбатоно Тина, прости ради бога, что я забыл о твоем замечательном отце! — Гурам почтительно склонил голову, выдержал паузу и встал. — Почтим память этих достойных людей, пусть земля будет им пухом!

Танин отец умер, когда ей еще не было пяти лет, поэтому она смутно помнила, как он выглядел, и представляла себе его лицо в основном по фотографиям. И, по правде говоря, почти не задумывалась о том, что обязана ему жизнью не только в утилитарном, но и в более широком смысле — как советскому солдату, вынесшему на своем горбу неимоверные тяготы войны. Негромкие, далекие от всяческой помпезности слова Гурама проникли в душу, отчего ее глаза заблестели, а горло перехватила судорога. В том, что она сейчас чувствовала, превалировала не сглаженная временем горечь утраты, а нелицеприятное, но, увы, вполне естественное ощущение собственной ущербности. Почему Гурам каждый день с неподдельной сердечностью произносит тост за родителей, которых давным-давно нет в живых, тогда как она, Таня, — стыд и позор! — вспоминает о маме лишь по мере надобности в ее помощи, а об отце и того реже — только в годовщину его смерти, когда вместе с мамой и Иринкой ездит на кладбище? Неужели из-за черствости и эгоизма? Весь вечер эта мысль без конца варьировалась у нее в мозгу, отгоняя все остальные, и как бы Гурам и Тина ни пытались развеселить ее — их усилия не увенчались успехом.