Различия - [49]

— Угол Сербской и до аэропорта?

— Слушай, что это за рейс, сегодня вечером, похоже, все куда-то летят...

— Кто-нибудь возьмет заказ «угол Сербской — аэропорт»?

— Пенсионер, проблемы с сердцем... Говорит, у него только сто динаров... Просит отвезти за эти деньги куда хватит, в сторону Кардиологического центра...

— Или авария, или опять кого-то убили на кольце. Полиция только что приехала, их там не сосчитать, движение блокировано полностью. У кого есть возможность, направляйтесь в объезд, на кольце пробка...

— Время?

— Восемнадцать. Адрес...

— Опять угол Сербской до аэродрома? Время?

— Колонна демонстрантов, по одной полосе на мосту движение закрыто...

— Нужна машина с большим багажником, переезд, у пассажира чемодан, одеяло и подушка...

— Сербская, это какая? Столько раз меняли названия улиц, теперь не разберешь, куда ехать...

Исайлович осторожно выглянул из окна. Точнее говоря, приблизился к железной решетке, которая надежно защищала его. Он уже не помнил, когда в последний раз слышал звуки ночного города. Когда такси уехало, услышал пешеходов. Надо же, у него под окном ходят люди. Обычные люди...

Старушка прогуливает собачку. То есть это было его предположение. По другую сторону оконного проема слышалось старческое сюсюканье и собачье сопение.

— Мацо, Мацо, туда нельзя... Мацо, нельзя... Мацо, малыш, ты меня слышишь? Ай-ай-ай, ну как же тебе не стыдно, что ты наделал... Вот вернемся домой, поговорим о твоем поведении...

Парочка юнцов:

— Я тебе сказала, не хочу.

— А с ним, значит, хотела?

— Да, но только потому, что у меня к нему не было никаких чувств.

Парень разговаривает сам с собой, речь напоминает то бессмысленный, болезненный поток слов, то конспект ответа на экзамене:

— Трансценденция; настоящий прорыв на новый онтологический уровень и преодоление обычного человеческого состояния; путь в реальность и в абсолютное; реинтеграция; соединение души с божественным; возвышение души; переход с земли на небо, из тьмы в свет, свобода. Восхождение часто есть следствие нисхождения в нижний мир, а символы восхождения используются для того, чтобы снова попасть в рай, ибо достигнуть духовной свободы и просветления означает не просто добраться до самого центра, но и преодолеть земные ограничения...

Девушка что-то вполголоса напевает, возможно, сегодня вечером она где-то выступает и сейчас по дороге разогревает горло:

Твой душистый маленький цветочек

Мне разлуку скорую пророчит.

Ложь любую от тебя приму я,

Помнить меня вечно обещай.

Я хочу услышать «не забуду»,

А не только горькое «прощай».

Пробегают трое-четверо подвыпивших болельщиков:

— Ни фига себе...

— Нет, ну ты видел, как он ему нос расквасил?

— Его и сам доктор Живаго теперь не вылечит...

— Сер-би-я! Сер-би-я!

Потом тихо проходит мужчина, он разговаривает с кем-то по мобильному:

— Детка, ты себе просто не представляешь, я весь день не выходил из кабинета, придется остаться на всю ночь. Нет-нет, ты ошибаешься, я не на улице, шум этот просто из открытого окна...

Все смешалось в ушах Исайловича. Ему даже показалось, что он слышит ласточек. Надо же, он и понятия не имел, что где-то здесь у них гнездо... Ему попадались комочки слипшейся грязи, соломинки и перышки, но он думал, что они устроились где-то далеко, под крышей.

Что же касается сверчков, в этом он был уверен. Стояла невыносимо жаркая первая суббота августа, сверчки не умолкали. Даже эти насекомые, упорно прокладывавшие где-то свои дороги, подавали голос откуда-то из-за оконной рамы.

Изображение

С телевизором все ясно, все понятно, особых вопросов тут нет. Для изображения предусмотрено пять основных настроек: автоматическая, стандартная, динамичная, «фильм» и ручная. Исайлович прекрасно знал технические характеристики каждой из них, он мгновенно приводил и яркость, и контрастность в соответствие тому, что смотрел. Но что делать с изображением в окне...

Гораздо позже, может быть спустя целый час после полуночи, он набрался храбрости, приподнялся и высунулся из окна настолько, насколько ему позволяла железная решетка. Прошло некоторое время, пока его глаза привыкли к темноте. Свет горел меньше чем на половине уличных фонарей. Нигде никого. И тротуар, и мостовая пусты. Большинство окон в огромных домах напротив погашены. И прекрасно видно, как кое-где в квартирах мерцают отсветы телевизионных экранов.

По-прежнему стояла невыносимая жара, это подтверждали и сверчки. Но Исайловичу было холодно. Ему казалось, что холод этот у него внутри. Еще ему казалось, что откуда-то валит снег, и снежинки тают на его щеках. Тем не менее над крышами домов с надстроенными мансардами, над терновым венцом из антенн над всеми зданиями его квартала, над городом, а скорее всего и над всей землей небо было ясным, без единого облачка. Снизу телевизоры. Сверху звезды. Казалось, и те и другие шлют свои сигналы.

Вдруг послышался скрип давно отслужившей свой век детской коляски, нагруженной макулатурой. Ее подкатили к ближайшим мусорным контейнерам двое цыганят. Совсем маленькие, лет по десять, но одежда на них с плеча вполне совершеннолетних. Девочка придерживала мальчика, который свесился через борт внутрь контейнера и вытаскивал оттуда картонки и старые газеты. В иной ситуации Исай-лович давно уже рявкнул бы: «А ну-ка убирайтесь! Вы что, воровать сюда пришли?» Да, так бы он и поступил, но сейчас молчал. Стоял, схватившись обеими руками за решетку. Смотрел и смотрел, то на улицу, то на небо, то на улицу, а потом только на ночное небо... Среди пульсирующих точек прокладывала себе дорогу одна красная. Это, наверное, тот самый самолет, на котором все сегодня куда-то летят. Он не был уверен, что о чем-то думает, но вздрогнул, словно очнувшись от глубокой задумчивости. Сейчас двое цыганят стояли прямо под его окном. Девочка спросила, трудно понять, как она это рассмотрела в темноте: