Разлад и разрыв - [6]
Книга Соколова стала предметом гордости издательства “Ардис”. Ведь это сам Бродский откопал ее в горе присланных рукописей и порекомендовал к изданию, сам Набоков похвалил. Вскоре и автор появился на пороге и оказался таким же обаятельным, как его герой-рассказчик. Мне довелось читать “Школу” еще в России, и я с готовностью добавил ее в свою подпольную библиотеку, рекомендовал читателям. И когда Проффер положил рядом с моей наборной машиной рукопись новой книги Соколова “Между собакой и волком”, я без всякой предвзятости начал листать ее, чтобы проверить, понятны ли мне рукописные поправки, сделанные автором в машинописи. Ничто не предвещало беды, пока...
Нет, тут потребуется отступление, некий экскурс в историю мировой литературы и даже — отчасти — медицины.
NB: Структуралисты с увлечением гоняются за текстовыми и образными совпадениями в разных произведениях, но эти совпадения играют для них ту же роль, что механический заяц на собачьих бегах. Что ж, если собаки бегут быстро и красиво, станем ли мы жаловаться, что заяц ненастоящий?
Между “не могу” и “не должен”
Медицинский словарь так определяет понятие “аллергия”: “Это повышенная чувствительность, измененная реакция организма человека на воздействие определенных веществ — пыльцы растений, тех или иных продуктов питания, лекарственных препаратов. Иммунная система организма, защищающая от инфекций, болезней и чужеродных тел, реагирует на аллерген бурной реакцией и преувеличенной защитой от веществ, которые абсолютно безопасны для большинства людей”.
В жизни мне приходилось сталкиваться даже со случаями аллергии на отдельные слова. Дворовой приятель Юра Розенфельд начинал буквально корчиться от слова “персик”, говорил, что одна лишь мысль о прикосновении шерстистой поверхности плода к губам доводила его до дрожи. Режиссер Илья Авербах страдал от слова “пуговичка”, писатель Довлатов — от слова “кушать”. А уж примеры аллергических реакций одного литератора на произведения другого можно черпать из истории литературы сотнями, если не тысячами.
Толстой ненавидел пьесы Шекспира.
Розанов с презрением отзывался о Гоголе, утверждал, что “если бы Пушкин остался жив, Гоголь не смел бы писать”.
Ахматова говорила, что тот, кто любит Чехова, не может любить поэзию, настолько весь Чехов нацелен на принижение того высокого, что несет поэзия.
Ходасевич писал, что Маяковский “богатства, накопленные человеческой мыслью, выволок на базар и изысканное опошлил, сложное упростил, тонкое огрубил, глубокое обмелил, возвышенное принизил и втоптал в грязь”[11].
Иван Алексеевич Бунин не называл иначе как кретинами и сумасшедшими Бальмонта, Сологуба, Вячеслава Иванова, Андрея Белого. Про стихи Зинаиды Гиппиус говорил, что в них она “мошенничает загадочностью”; про Набокова-Сирина — “мимикрия таланта”.
Бродский, с презрением описывая российские ночные посиделки, лягал не любимого им создателя “Незнакомки”: “и под утро заместо примочки / водянистого Блока стишки”[12].
Чешский писатель Милан Кундера сознавался, что строй и дух романов Достоевского вызывал у него сильнейшее отталкивание и он скорее согласился бы голодать, чем подчиниться трудным обстоятельствам после разгрома Пражской весны и выполнить порученную ему переработку “Идиота” для телевидения[13].
Что-то подобное произошло и со мной, когда я начал читать рукопись книги “Между собакой и волком”. Инстинктивное отталкивание от хаоса и абсурда жило во мне с детства, но я смирялся и мог даже залюбоваться хаосом, когда он вырывался в виде неудержимой стихийной силы. В книге же Соколова хаос и невнятица лепились тонким умелым перышком, всякий проблеск осмысленного повествования замутнялся искусно и неутомимо. Даже последовательность событий во времени отбрасывалась как ненужное бремя на свободном полете фантазии.
То же самое происходило и на уровне языка. Поиск незатертого слова осуществлялся не интуитивно, а механически. Во фразе “В лавку зашел покупатель гвоздей” слово “покупатель” было зачеркнуто и сверху аккуратно вписано “обретатель”. От этого “обретателя” у меня по спине начинали ползти болезненные мурашки — и я ничего не мог с собой поделать. Уже первая страница вся была испещрена такими искусственными подменами. Вместо “сказанной” — “речённой”; вместо “жил” — “обитал”; вместо “потому что” — “поелику”; вместо “вашего” — “вашенского”; вместо “не найдете” — “не обрящете”. Казалось бы, это обыгрывание простонародного косноязычия лежало так близко к поискам Платонова, Зощенко, Марамзина, Венедикта Ерофеева. Так почему же чтение тех несло наслаждение, а здесь звучало как скрип ножа по стеклу?
Впоследствии в интервью Джону Глэду в 1982 году я попытался дать рациональное истолкование своей идиосинкразии: “Соколов пытается выйти из зримого и вещественного мира, предаться целиком своему эстетическому вкусу, напряженности эстетического поиска. С моей точки зрения, это облегчение, это уступка самому себе. Это как если бы акробат, уставши от борьбы с земным притяжением, стал бы делать сальто в невесомости. Там их можно крутить хоть десять, хоть двадцать. Космонавты показывают это нам, летая за зубной щеткой. Есть в этом своя плавная красота, но это не акробатика. Соколов последовательно и старательно разрушает здравый смысл, борется с любым повествовательным началом в своей прозе, умело и целенаправленно создает только ткань. И намеренно отказывается от превращения этой ткани в некую литературную, условно скажем, одежду. И это глубоко чуждо моему вкусу”
