Разгуляй - [9]

— Но неужели президиум не мог приструнить ретивого солдафона? И потом — не может же он единолично решать принципиальные вопросы. Что уж он такой — царь и бог?

— Хуже того, он тупица и демагог… Для полноты впечатления нарисую вам еще одну картинку с натуры — уже с участием высокочтимого президиума. Было это всего месяца два назад. В ряду других обсуждался вопрос о восстановлении некогда снесенных памятников. Речь шла о севастопольском герое — адмирале Корнилове, которого в свое время, видимо, отождествили с организатором Добровольческой армии; об атамане Всевеликого войска Донского Матвее Ивановиче Платове, повязанном, вероятно, заодно со всей прочей золотопогонно-белогвардейской атаманской сворою, и, наконец, о герое русско-турецкой войны и среднеазиатских походов Михаиле Дмитриевиче Скобелеве… Ну, доложили вопросы, зачитали письма отдельных лиц и организаций, ходатайствовавших о восстановлении памятников, привели свои мотивировки и приступили к обсуждению. Корнилова наш адмирал сразу признал за своего и предложение поддержал. По поводу Платова поморщился: «Крепостник». Мы ему объясняем, что на Дону от века не было крепостной зависимости. Он нам в ответ контр-адмиральский контрдовод: казачество было главным оплотом царского самодержавия. Мы обстоятельно по двум линиям растолковываем — во-первых, о воинских подвигах Платова в борьбе с внешними врагами, а во-вторых, о его многогранной деятельности по благоустройству Донского края. Под натиском наших аргументов адмирал вроде бы отступает от своей жесткой позиции и начинает маневрировать: так-то оно, мол, так, но все же Платов был ярым монархистом и прислужником, а по известному декрету памятники таковым должны быть сняты. На этом бастионе он засел накрепко, и наша картечь фактов для него уже как слону дробинка. Мы и так и сяк — все впустую. И тут один старикашка поднапрягся и как пальнет по нашему флагману дальнобойным: Платов-де при Павле Первом был репрессирован! Наш адмирал сразу же спустил флаг…

— Я видела лубочные картинки с изображением какого-то атамана Платова. Это тот самый?

— Именно он. Это был один из популярнейших народных героев — прямо-таки фольклорный, навроде Ильи Муромца нового времени. Сколько песен, легенд, сказаний сложено о нем. А потом его повязали со всеми «псами-атаманами» и скинули с пьедестала. Правда, теперь ему снова вернули права гражданства… А вот по отношению к Скобелеву наш мореход занял глубокоэшелонированную оборону, главными редутами которой были, во-первых, опять же монархизм и прислужничество, в соответствии с чем он и получил-де кличку «белого генерала» — то бишь белогвардейца; во-вторых, «колониальная политика» в среднеазиатских походах и, наконец, третье — памятник снят на законном основании по декрету. Обходным маневром с тыла и массированным натиском с фронта мы с грехом пополам одолели первый и третий редуты, ибо от белогвардейщины «белого генерала» отделяло без малого полстолетия, а снят был памятник самочинно рабочими завода «Гужон». Все это мы подтвердили документально. Но зато уж на втором — среднеазиатском редуте наш флотоводец окопался, как заправский басмач… Мы ему и так и эдак, а он знай свое твердит: хоть в принципе это была и прогрессивная акция, но Скобелев действовал в Средней Азии как колонизатор, царский прислужник и потенциальный белогвардеец — он гордился кличкой «белого генерала», потому что русского императора тоже называли «белым царем». А от «белого генерала» до «белой идеи» и «белого движения» один шаг…

— Ой, вы знаете, — вдруг, словно вспомнив что-то, встрепенулась девушка, — а у нас в институте запретили проводить булгаковский вечер. Тоже сказали, что Булгаков — апологет белого движения.

— Все ясно, это мы уже проходили. О Станиславском и Немировиче-Данченко тоже писали, что, поставив во МХАТе булгаковские «Дни Турбиных», они пригрели на своей широкой пролетарской груди белогвардейскую змею… Это было в тридцатые годы, как отрыжка рапповского вульгарного социологизма. Но неужели и сейчас еще вашим церберам икается этой, мягко говоря, недоброкачественной нищей?

— А что мы можем сделать?

— Я понимаю, что тут медицина бессильна… А кстати, как попасть на Подол? Вы знаете, на меня тут нахлынула этакая булгаковщина. Я вот все эти дни бродил по городу и фантазировал: вот здесь, наверное, бежал Николка, здесь дрался Алексей, а здесь его ранило. Но до Андреевского спуска так и не добрался. А очень хотелось бы побывать на родине Турбиных. Там, я слышал, еще ничего не успели поковырять. Даже дом булгаковский цел…

— Там неподалеку знаменитый собор, растреллиевский, — пояснила девушка, не поддержав булгаковской темы, хотя сама, может быть, и ненароком подняла ее. Видимо, она все еще находилась под впечатлением наших литературных разговоров, а может, это просто было ближе ей. Тем не менее я все же выяснил у нее местоположение «Дома Турбиных»… И тут вдруг сообразил, что наша случайная остановка на углу Крещатика и Октябрьской улицы вылилась в настоящее «великое стояние», да еще с лекцией на «злободневные темы».

«Ну и наговорил! — с ужасом подумал я. — А может, ей все это — до лампочки. Но тогда она могла расчудесненько повернуться и уйти. Нет, она, видимо, интересуется стариной всерьез. Не случайно ведь и коринский альбом листала, да и пермская скульптура заинтересовала ее. А я-то, дурак, разошелся, рта ей не дал открыть…»