Разговоры на песке. Как аборигенное мышление может спасти мир - [34]

Один из подобных нарративов касается вымирающей черной расы. Он положил начало политике отлова и переселения аборигенов во имя открыто декларированной цели искоренения аборигенов путем размывания генетического признака черного цвета кожи – в надежде, что такое решение станет «окончательным». Что ж, это не сработало, хотя позднее этот нарратив пережил второе рождение. Мы всё еще здесь. Вы можете высмеивать, отрицать, регулировать, менять или ограничивать нашу идентичность на основе каких угодно нарративов, но мы не исчезаем. Возможно, в начале следующего столетия какой-нибудь рыжеволосый китайский блэкфелла будет жить там, где раньше был Парламент, готовить вомбата и танцевать истории, рассказывающие о том, как это всё произошло. А мой сын Дайвер, гордый отпрыск двух сильных аборигенных семей, а также кучки безумных кельтов – кстати, он такой же блондин, как и его дед по материнской линии, родом из Ирландии, – будет рассказывать наши истории и передавать нашу культуру своим детям.

Сайон[27]. Это второе имя Дайвера. Третье – Джума, в честь старика, который хранит беседы о вечности.

Наши семейные истории переживут истории этой цивилизации, но в настоящее время они теряются в тени монолитных нарративов-гигантов вроде «прогресса». В основе этого нарратива лежит миф примитивизма – широко распространенное предположение, что до промышленной революции жизнь была короткой, жестокой, дикой и простой. Примитивизму противопоставляется миф развития, продвинутых обществ и народов Европы, которые воплощают собой прогресс и просвещение. Для поддержания этой иллюзии нужно демонстрировать восходящую тенденцию. Если массы после появления фильма Аватар охвачены депрессией, если они жалуются на свою унылую жизнь, с вечерних телеэкранов им напоминают, как всё ужасно было раньше – и насколько лучше, дольше и здоровее мы живем сегодня.

Препарирование этих нарративов и их пересказ с нашей, аборигенной точки зрения высвечивают некоторые нестыковки и упущенные фрагменты. Наша интерпретация разрушает догму, ограничивающую умы и потенциал, и оставляет пространство для размышлений более высокого порядка, которые порождают интересные вопросы.

Например, если жизнь в палеолите была такой скудной и примитивной, откуда у людей в мозгу взялись триллионы потенциальных нейронных связей, из которых мы используем лишь малую толику? Насколько сложным должен был быть образ жизни для того, чтобы за сотни тысяч лет сформировался такой большой мозг? Какое изобилие пищи требовалось для развития такого органа, который по большей части состоит из жира? Как коррелирует с этим фактом нарратив о трудном выживании во враждебных условиях? Если в доисторические времена наша жизнь была такой жестокой, тяжелой и дикой, откуда у нас взялась такая мягкая кожа, деликатные части тела и крайне умеренная мускульная сила?

Эти вопросы подрывают стереотип пещерного человека, но он всё равно живет в наших сердцах и умах – его усвоили и аборигены, и неаборигены. В современной цивилизации образ получил такое широкое хождение, что если я попрошу вас оторваться от чтения и мысленно представить его на мгновение, то, открыв глаза, вы увидите, что мое следующее предложение прекрасно воплощает ожидания:

Косматый, широконосый, густобровый дикарь с глупыми глазами стоит, облаченный в шкуры, и держит в руках деревянную дубину, вероятно, над согбенной женщиной, которую он только что вырубил, чтобы затащить себе в пещеру.

Для настоящей главы я отдал дань этому западному клише, вырезав две деревянные дубинки. В моем клане их называют yuk puuyngk – палки закона. Они выражают притязания хранителей на места и истории и утверждают культурный авторитет и даже право собственности на предметы и ресурсы. Их можно воткнуть в землю, чтобы заявить претензию на место или на предметы поблизости. Истории об их владельцах можно вырезать или нарисовать на ударном конце орудия. Дубинки поменьше можно использовать как палочки вестника для передачи историй и знаний разным группам и территориям. Но если вы откопали их в давно слежавшейся грязи на дне пещеры, то трудно представить какое-либо еще их применение, кроме нанесения побоев.

Обе дубинки вырезаны из дерева с красной древесиной, покрытой множеством трещин, заполненных черным соком, используемым в качестве клея или замазки. В историях, которыми я здесь делюсь, тоже есть трещины – большие нарративы и озорные контрнарративы, которыми я их подрываю. Пока я вырезал идеи и истории этой главы, я беседовал со многими людьми, но никто из них не проявил интереса к моей критике примитивизма. У них просто стекленели глаза и мне казалось, что я наталкивался на некую защитную стену, созданную при помощи мультфильмов, которые показывают по воскресеньям утром. Правда, всех их заинтересовала моя история о Пруссии – меня это удивило, поскольку это, возможно, самая безумная обличительная история, которую я когда-либо рассказывал. Но прежде чем перейти к ней, мы продолжим в одиночку клеймить священных коров примитивизма и прогресса.

Миф о первобытном человеке – это постоянный ориентир и контрапункт нарратива прогресса. Его используют в науке: почти каждое объяснение явлений человеческой истории содержит рефрен «Во времена, когда мы жили в пещерах…», а гуру популярной науки оправдывают с его помощью всё подряд, от пристрастия к социальным сетям до изнасилований. Мое любимое утверждение принадлежит одному доктору, считающему, что первым медицинским инструментом была палка, которой обитатели пещер тыкали неподвижно лежащих людей, чтобы проверить, не мертвы ли они. Подобные эксперты могут извлечь чертовски много культурной информации из небольшой кучки костей, найденных по всему миру, – будчи собранными вместе, они легко поместятся на заднем сиденье вашего автомобиля.