Разговоры на песке. Как аборигенное мышление может спасти мир - [33]

Например, однажды, путешествуя по Северной территории, я побывал в аборигенной общинной школе, где в ходе образовательного процесса использовали метафору аборигенных рыболовных сетей. Ее можно было бы интерпретировать в том смысле, что школа и община сплетают различные нити в единую сеть, используемую учениками для ловли рыбы, которая символизирует знания и социальный/культурный капитал. Но суть была в другом. Рыба в сети обозначала самих детей, а река – общину. Таким образом, складывался довольно проблематичный образ школы как учреждения, которое ловит детей, после чего их съедают.

Нужно быть осторожными с метафорами, при помощи которых мы создаем смыслы, ведь они представляют собой язык духа: именно так мы действуем в сферах нашего существования для усиления или ослабления связанности внутри творения. Будучи хранителями, мы обладаем уникальным даром для этой работы, поэтому мы должны подходить к ней осознанно и умело, следуя культурным правилам, согласованным с паттернами творения. Если мы допустим в этот процесс заблуждение «я больше, чем ты», всё пропало.

Теперь следует вернуться к истории из начала моего рассказа о знании, которое я несколько месяцев кропотливо наносил на мой остроконечный парирующий щит. Будет ли история о привидениях подходящей метафорой, чтобы поделиться с людьми этим знанием духа? Достаточно ли она веселая, чтобы зажечь искру постижения, или просто глупая? Достаточно ли она серьезна и интересна, чтобы сподвигнуть читателей на глубокую сосредоточенность и вовлеченность? Действительно ли это послание появилось на моем пути, чтобы я передал его дальше в этой беседе? Или я просто бегаю туда-сюда по культурным пространствам, как безумный Эму, и устраиваю бардак, чтобы потешить свое самолюбие?

Возможно, меня треснули по голове именно для того, чтобы я ничем этим не делился. Я нервничаю, когда записываю эти истории, но вороны за окном не орут и не бросают на меня грозные взгляды, а спокойно играют. Старик Джума повторяет, чтобы я без опасений делился этим знанием, но мне оно до сих пор не очень-то помогало. Возможно, мне оно и не должно помогать, зато поможет кому-то еще. Однажды один пожилой островитянин сказал, что мне следует перестать думать только о себе, свободно делиться тем, что я знаю, и всё наладится само собой. И хотя я знаю, что он был прав, мне это до сих пор нелегко дается.

Мне кажется, я знаю, что будет этой ночью. Если привидение снова будет меня терзать, я вернусь и сотру всё, что написал на этих страницах, оставив только то, что изобразил на щите. Если оно не придет, я просто оставлю всё как есть.

* * *

Никто меня не побеспокоил, поэтому я оставил написанное. Сотрудники «Варуны» сказали, что пригласили местного старейшину, чтобы окурить старый дом и успокоить духов. Словами не выразить, как я обрадовался. Как было бы здорово, если бы все могли работать вместе над такими ритуалами исцеления и умиротворения, чтобы в конечном итоге излечить весь континент? Привидения обычно появляются там, где есть неоконченные дела, а трудные истины погребены в неглубоких могилах.

Продвинутые и светлокожие

Это беседа о беседе – метабеседа, если хотите. Стоя в шумном зале рядом со школьной научной лабораторией, оба-мы обнаруживаем, как маргинальные истории зловеще переплетаются с большими нарративами. В шкафу-витрине перед нами открывается типичный набор научных экспонатов – несколько образцов черепа, отражающих эволюцию человека. Черепа окрашены и расставлены по порядку, от самого примитивного до самого развитого – черный, коричневый, бежевый и, наконец, белый. Та же последовательность тонов повторяется на плакатах об эволюции, развешанных на стенах: на них отчетливо видно, как со сменой эпох темные обезьяны постепенно теряют меланин, пока не достигают высшей точки прогресса – нордического самца.

Пока оба-мы стоим здесь и хихикаем, словно сорванцы над скабрезной шуткой, к нам подходит учитель, покачивая головой. Его не особо впечатлил курс повышения квалификации, посвященный перспективам коренных народов, который мы вели в последние два дня.

«Вот вы где, – говорит он. – Зачем вы на это смотрите? Наверняка придумываете очередную дебильную теорию заговора, чтобы мы снова почувствовали себя расистами».

«Да, – отвечаем мы. – Именно этим, блин, мы и занимаемся».

Пока я писал эту историю, у меня родился второй сын. Его зовут Дайвер[26] – в честь прапрадедушки, которого так назвала полиция, когда его в детстве выкрали из буша и передали под опеку государства. Английского имени у него не было, поэтому они его так назвали, когда он попытался сбежать, прыгнув в реку. Однако его семья и племенная принадлежность остаются неизвестными – обычное дело для австралийских аборигенов. Многим из них говорят, что у них нет права на существование, потому что они не могут подтвердить свою племенную идентичность на основе зарегистрированных кровных линий или неспособны их назвать из-за родственников, которые перековались в белых и не хотят (что вполне понятно), чтобы их комфортной жизни что-то угрожало. Таких историй полным-полно, и если они не согласуются с более масштабными нарративами, на основе которых строится политика и формируется бюджет, то их зачастую сжигают, а пепел развеивают вместе с их носителями.