Разговор с Каллиопой и Клио. История в избранных стихах и сценах - [2]

Лишь на одном – драгоценный кулон.

Вынесло золото древней подвески

то, что не выдержал камень колонн…

Мастер из Малии[3] сканью и зернью

выложил пчёл над цветком луговым,

чтобы гордилась пред знатью и чернью

царская дочь амулетом своим.

Символ слиянья природного дара

с бережным знанием тайн ремесла:

пчёлке-приёмщице каплю нектара

передаёт полевая пчела…

Боги явили последнюю милость:

память о царстве Минойском жива.

Сто пятьдесят поколений сменилось,

лишь неизменна цена мастерства.

Вижу в музее земли закордонной,

залы которого редко пусты:

мастер из Малии ждёт за колонной.

– Брат, передай мне секрет красоты!

Зоркость

Развалины древней постройки

вросли в островной краснозём…

Лишь оттиски времени стойки

на камне, на глине, на всём.

Руины у кромки лощины

сливаются с рыхлой скалой.

Скалу испещрили морщины,

как патина красочный слой.

А сверху на что же похожи

долины, предгорья, хребты?

На складки стареющей кожи

походят они с высоты.

Но, с юности помня о чуде

и в небо взлетая за ним,

любуются зоркие люди

морщинистым ликом земным.

К пещере Зевса

Замощённая камнем просека.

Крут подъём и не скоро кончится.

Кто ослаб, нанимает ослика:

стар ишак, но юна погонщица.

Только способ не слишком благостный:

на осляти – в капище Диево[4].

Да и путь не такой уж тягостный,

чтоб проехать, а не пройти его.

Ну а что касается ослика,

в сувенирной лавчонке – эврика! —

я купил себе малорослика

за четыре наличных еврика.

И дорога под ноги стелется,

будто лестница поднебесная,

с талисманом, что рукодельница

не заморская сшила – местная.

Наследие

Держава пала, по свету рассеяв

сокровища свои… Гостей музеев

чаруют фрески Кносского дворца

и росписи покоев Санторини,

где их под слоем пепла сохранили

останки стен из кирпича-сырца.

Истлели рекордсмены долгожитья —

дубовые столбы и перекрытья,

бетонные взамен обрёл фасад.

Фальшивы новодельные колонны,

но краски фресок подлинны, исконны,

свежи, как тридцать пять веков назад.

И, глядя на безоблачные лица

красавиц, чьё уменье веселиться

угодно их земному божеству,

на дружескую схватку двух мальчишек,

на рыболова, чувствую излишек

довольства жизнью… жёсткой наяву.

Как будто то, что есть на свете войны

и рабский, человека не достойный,

удел, счастливцам этим невдомёк;

как будто униремы[5], что готовы

на пристани родной отдать швартовы,

домой вернулись без потерь и в срок;

а склонные играть с быком гимнасты,

которые по-птичьи голенасты,

ему не попадались на рога;

и миф о Минотавре-людоеде

придумали заморские соседи,

дабы демонизировать врага…

В отравленной чернухою державе

за это «приукрашиванье» яви

художникам бы дали окорот,

но, мысленно сведя в одну картину

творения минойцев, я не кину

свой камешек в их чудный огород.

И разве я о древности толкую?

О вас, потомки, думаю: какую

мы память о себе оставим вам?

Наследие духовного банкротства? —

с полотнами, плодящими уродства,

и книгами, смакующими срам?

Смена

Ценители минойского искусства

уверены, что образам его,

будь это человек иль божество,

предписано смягчать людские чувства.

От ужаса, от низменных страстей

избавлен созерцатель артефакта,

в котором откровенность чувством такта

уравновесил мастер-чудодей.

На фреске, на керамике, на глипте[6] —

в любом творенье критском не найти

брутальных сцен, которые в чести

и в Междуречье были, и в Египте.

Сюжеты «настоящих мужиков»,

ценимые в художническом цехе:

война, охота, плотские утехи —

не трогали минойских мастаков.

Иль был на то запрет? И я представил

уклад, где волей Матери-Земли

закон и нравы женщины блюли,

мужчины лишь придерживались правил.

Ослушник оставался не у дел…

Не думал, что секрет критян раскрою,

пока в Афинах, рядом с Агорóю[7],

художниц молодых не углядел.

Они вдвоём расписывали стену.

Ещё вчера стена была сера…

Когда со сцены сходят мастера,

приходят мастерицы им на смену.

Крит – Афины – Москва

Сентябрь – декабрь 2019

Фанагóрия. Стела Дария Первого

В Милете, одержав победу над восстаньем,

успех отметил царь плитою с назиданьем,

но стелу город снёс, когда вернул свободу,

а камни уступил торговцу-мореходу.

И знак триумфа стал, как то бывает часто,

востребованным вновь лишь в качестве балласта.

Купеческий корабль исчез в морском тумане —

и вёсла осушил у берега Тамани…

За двадцать пять веков от многих государей

остался только прах. А что оставил Дарий?

На мраморной плите, раскопанной недавно, —

хвала царю царей, ушедшему бесславно.

20–21 марта 2018

Излука

…и нарекошася полочане, рѣчькы ради, яже втечеть въ

Двину, именемъ Полота… <…>

…разболѣлся Володимиръ очима и не видяше ничтоже…

И епископъ же корсуньскый… крести Володимѣра. И яко

возложи руку на нь, и абье прозрѣ… <…>

И нача ставити по градомъ церкви…

«Повесть временных лет»

I

Лесным туманом повита,

снизав озёра и болотца,

Двине их дарит Полота;

подарок морю достаётся.

Двиною встречь Днепру – туда,

где волок связывает реки,

плывут из Балтики суда:

днепровский путь – дорога «в греки».

И весел вёсел переплеск,

и люб Смоленску и Плескову!

Над Полотою – Полотескъ,

излукой выгнутый в подкову.

Сюда и двинулся, стремясь

найти друзей в борьбе за Киев,

мятежный новгородский князь

на лодьях с головами змиев.

Посватав здешнюю княжну,

он получил отказ, и с бою

взял Полоцк, и поял жену…

И был наказан – слепотою.

Слепца крестил епископ-грек,