Раздвигая границы. Воспоминания дипломата, журналиста, историка в записи и литературной редакции Татьяны Ждановой - [131]

Скажу пару слов о литературной жизни. Кроме Фазиля Искандера, о дружбе с которым я уже писал, я хотел бы упомянуть всего три-четыре имени. В то время существовали неформальные салоны, где писатели собирались, читали свои произведения и беседовали, порой выпивали. И застрельщиком во всех этих начинаниях был незабвенный Веня Ерофеев. Всем известна его нашумевшая повесть «Москва-Петушки», символ целого исторического периода. Когда мы познакомились, Ерофеев уже был в очень плохой форме – алкоголь, как известно, не щадит человека. Организм Вени разрушался все больше и больше, он чувствовал себя все хуже и хуже. Вскоре Веня умер.

Но повесть его живет. Надо сказать, что такого панегирика алкоголю я еще в мировой литературе не встречал. Мне казалось, что оды Дионису поставили рекорд в этом смысле. Однако книга Ерофеева оставила греков далеко позади, сохраняя при этом высокое литературное качество. Я по-своему «помогал» автору, снабжая его греческим коньяком «Метакса». Моя коллега по «Антенне» и молодая звезда российской журналистики Мэри Назари стала последней музой Ерофеева. Она позволяла наливать принесенный мной коньяк, что облегчало его отношения с окружающим миром.

В салонах я встречал и других интересных людей – например, литературного критика Льва Аннинского, который помогал молодым литераторам находить свой путь в литературе, а я, как его друг, помогал им издавать книги по линии «самиздата». Могу сказать, что я уважал и уважаю Аннинского как литератора и критика литературы и всегда старался прочитывать его трезвые критические статьи. Он был для меня вроде гуру, неформального учителя. Нас познакомила молодая поэтесса Татьяна Щербина, которой он также помогал, уважая ее как яркую личность и молодое дарование. Статьи Аннинского, выходившие главным образом в «Литературной газете», принесли мне большую пользу: я стал прилично разбираться в новейшей советской литературе.

Щербина впоследствии уехала в Германию, а потом в Париж. По прошествии времени она вернулась в Россию и нашла ее «впавшей в постсоветскую депрессию».

Ее квартирка на Колхозной площади перестала быть прежним литературным салоном.

В этом салоне, однако, остался Ерофеев, но другой, – Виктор. Это писатель, так сказать, «второй свежести» – не эпического калибра, но приобретший сомнительную известность своей книгой «Русская красавица». По своей атмосфере эта книга напоминала коммерческие кинофильмы перестроечного периода, такие как «Интердевочка», «Маленькая Вера» и др. Но это было уже эпигонство, другой уровень искусства, далекий от Венички Ерофеева.

В этот, если можно так сказать, «неформальный период» особое место в искусстве заняли российские барды, из которых наиболее выдающимися, на мой взгляд, были Высоцкий и Окуджава. Они проникли в русскую душу, сугубо по-своему ее выразив.

В большинстве своем успешно пройдя горнило перестройки и развал Союза, барды не потеряли своей индивидуальности и духовности. Я имею в виду их творчество, так как многих из этих бардов нет в живых. Признаюсь, меня просто завораживает Окуджава, баллады которого, особенно военные, я могу слушать бесконечно.

За время жизни в России я довольно близко сошелся с артистами московских театров – Джигарханяном, Смоктуновским, Гундаревой, Тереховой, Михаилом Козаковым. Последний, кстати, имел греческие корни. Как рассказывал Козаков, со стороны матери он являлся потомком одной из самых крупных греческих семей, занимавшихся в Одессе производством муки. Кому в то время не были известны мельницы Параскева?! Дед Михаила был королем одесского мучного производства.

Семья жила в стиле русских аристократов XIX века и имела большой особняк в Петербурге. На доход от мукомольного бизнеса бабушка Параскева держала большой литературный салон.

После революции вся семья уехала на Запад, а мама Миши Зоя, поверив в идеалы революции, осталась в России, где в 1930-е годы разделила судьбу многих русских интеллигентов – дважды прошла лагеря. А Мишина бабушка, не бросившая дочь, умерла от голода во время блокады Ленинграда. Я опубликовал об этом статью в журнале «Тахидромос». Кстати, бабушка Миши – выпускница Смольного института и была обручена с известным художником и историком искусства Бенуа. Однако после революции их дороги разошлись: Бенуа решил уехать в Париж, а Параскева, как мы знаем, в эмиграцию не поехала. Из троих ее внуков Миша – единственный, кто пережил войну.

Когда мы с Козаковым обо всем этом беседовали, он выразил желание создать совместно с греками фильм, где бы фигурировали его греческие корни и где бы он играл самого себя и свою жизнь. Я постарался ему помочь, но, увы, безуспешно. Греки интереса не проявили, и Михаил был разочарован. Впоследствии его точно так ж е, на мой взгляд, разочаровали евреи. В конце концов он вернулся в русскую, московскую действительность и, видимо, нашел себя окончательно. Он понял, что это судьба многих талантливых детей из диаспор. Для них нет родовой метрополии, а есть место, где они смогли развить свой талант, реализоваться. Как выяснилось, для Козакова это место все-таки Россия, где он, вернувшись из своих странствий по миру, еще пятнадцать лет жил и творил. Как шутят в России: «Папа – турок, мама – грек, я – советский человек».