Разделенный человек - [67]

Это тоже показалось мне нелепым преувеличением, и Виктор согласился.

– Безусловно, – сказал он, – тяга к смерти искажает мои суждения. Умом, и отчасти душой я сознаю (по крайней мере, иногда сознаю) что сдаться было бы изменой духу, но ужасная усталость и разочарование красноречиво говорят в пользу смерти.

Мы снова замолчали, потому что ветер задул с удвоенной силой, унося слова. Выбрав минуту затишья, я промямлил что-то о красоте мира.

– Английская земля, – сказал я, – даже в непогоду достаточно хороша, чтобы удержать меня в жизни вопреки всем разочарованиям в личной карьере.

– Невозможно жить ради пейзажа, – возразил он.

Я попробовал зайти с другой стороны. Я заговорил о том, что, даже если отдельная личность бессильна, но каждый из нас в некотором смысле не отделен от остальных в великом и всеобщем поиске души человечества. Он с горечью рассмеялся.

– Не найдет человечество своей души, – сказал он. – Оно приговорило себя. Очень может быть, что лет через пятьдесят оно сотрет себя с лица земли атомным оружием. Но послушай! Почему сегодня каждый индивидуум, если в нем не дремлет общественное сознание, терзается чувством вины? Потому что все, что они делают, в корне неверно, вынуждено давлением абсолютно неправильного общества. Если ты живешь только ради близких и служения отдельным людям, то изменяешь своему долгу перед страждущими миллионами, с которыми ничем не связан. Живешь ради экономических, социальных или политических перемен, ради исцеления больного мира? Тогда ты либо совершено бессилен, либо добиваешься власти, и власть тебя развращает, и ты только увеличиваешь бремя общественных институтов и механической тирании, обращающей людей в роботов. Тот, кто удаляется от мира, чтобы счистить с души его яд, кто ищет спасения в религиозном послушании и размышлениях, тоже изменяет своему долгу перед ближними, даже если по невинности полагает, будто открывает истину, бесценную для будущих поколений. Нет! Мне видится так, что ты в любом случае проклят, просто потому, что принадлежишь к этому проклятому миру, к этому проклятому виду. Неудивительно, что смерть представляется все более желанной.

Тут я спросил у Виктора, говорил ли он Мэгги о своей тяге к смерти. Выяснилось, что не говорил, и я настоятельно посоветовал ему сказать, чтобы она помогла ему справиться с этим.

– Ее это огорчит, – ответил он, – да она и не поймет. Она так предана жизни! – Словно я не прерывал его, он продолжал говорить: – Быть может, корень всех бед в том, что наш вид – ни рыба, ни мясо, ни птица, ни копченая селедка, мы не совсем звери и не вполне личности. Как сказал какой-то писатель (может быть, Уэллс) человек не создан для полета в своей стихии, как птица – он скорее неуклюжая первая попытка, вроде древних летающих ящеров. И, подобно им, рано или поздно плохо кончит. Мой «брат», возможно, образец высшего существа, способного существовать на нашей планете. Мы, остальные – неприспособленные болезненные уродцы. И много ли шансов, что здесь утвердятся подобные ему? А если и утвердятся, они, пожалуй, настолько усложнят общество, что оно будет сломлено обстоятельствами, как сломлены мы на индивидуальном уровне. Да и какая разница? В моменты наивысшей ясности и хладнокровия я начинаю понимать, что существование, если довести его анализ до конца, оказывается совершено бесцельным. Вот чего не способен увидеть мой здоровяк «братец» при всем его блеске.

Такой разговор наполнил меня отчаянием и раздражением в адрес Виктора. Его слова были сокрушительно правдивы, но я чувствовал, что на них должен существовать достойный ответ. Больше всего мне хотелось, чтобы появился настоящий Виктор и дал этот ответ за меня. Право, мне казалось, что оно дыхание настоящего Виктора разгонит мглу, поглотившую его бедную вторичную личность. Потом мне пришло в голову напомнить, что если Виктор (присутствующий Виктор) признает дальновидность и прозорливость «брата», он должен признать, что его оптимизм покоится на солидном основании. На это мой спутник ответил:

– Теоретически ты прав. Но его, мне кажется, вечно обманывают собственные достоинства. «Брату» с его несокрушимым душевным покоем (в чем бы ни была его причина) представляется, что в конечном счете все к лучшему. Но мы, не наделенные его зрением, не способны прочувствовать изначальную правильность мира. Нет смысла и пытаться. К тому же, и он может ошибаться. Возможно, он приписывает вселенной собственные достоинства.

Я забормотал что-то о прекрасных и славных вещах, противостоящих злу.

– Что ни говори, – убеждал я, – некоторые вещи действительно важны. Ты должен быть доволен, что живешь и работаешь ради них.

– Эти вещи, – возразил он, – важны для нас, но важны ли мы сами для вселенной? Как бы то ни было, мне не верится, что я хоть для кого-то особенно важен.

– Для Мэгги, – возмущенно напомнил я.

Он спокойно ответил:

– На самом деле, не слишком. Если бы я угас, окончательно уступив место «брату», она бы обрадовалась. А если я покончу с нами обоими, она расстроится только, что навсегда лишилась моего «брата». Право, я бы рад покончить со всем этим, если бы только нашел простой способ. Скажи, Гарри! Ты все еще считаешь, что жизнь стоит того, чтобы ее прожить?