Разделенный человек - [66]

– Я спрашиваю себя, – говорил он, – сумел ли хоть на одной из этих лекций зародить хоть в ком-то настоящую тягу к знаниям. В одном или двоих, здесь и там – может быть. И, может быть, один или двое стали чуть более терпимыми и понимающими, чем были бы без меня. Может быть! Это все, на что можно надеяться после всех этих путешествий в переполненных поездах военного времени, перелетов, поездок на армейских или флотских грузовиках на отдаленные батареи, прожекторные посты, в лагеря, на острова. Это бы не так страшно подавляло, если бы не сознание, что «брат» справился бы несравненно лучше. Ему всегда удавалось удержать их внимание, он всегда умел дать им что-то стоящее, что оставалось надолго. Чтоб ему провалиться!

Погода сильно испортилась и наш разговор прервался. Пронзительный ветер бросал нам в лицо мокрый снег. В этих йоркширских взгорьях есть свое сдержанное величие, и плохая погода его подчеркивает. Снег добавил холмам суровой красоты, а нам неудобства, потому что, едва мы сошли с тропы, начались проблемы. Мы оказались среди бесчисленных овражков – миниатюрных каньонов, на дне которых скапливалась черная жижа или стояли болотца. Теперь их понемногу заносило снегом. Налетел шквал, и тяжелая туча затянула взгорье, поглотив нас. Стало не до разговоров, слишком заняты мы были, выбираясь из незамеченных ям и перепрыгивая с кочки на кочку. Вскоре Виктор остановился:

– В таком тумане мы безнадежно заблудимся. Давай-ка поворачивать обратно к машине.

Я был только рад вернуться, однако удивился, что Виктор, более крепкий из нас двоих, так легко пал духом. Прежде обе его личности нелегко было смутить физическим неудобством и риском.

Виктор, очевидно заметив мое удивление, объяснил:

– Наверно, поворачивать назад несколько трусовато, но к чему двум старым клячам вроде нас барахтаться в этой неприятной каше? Тридцать лет назад такая погода привела бы меня в восторг, но на наш возраст этого добра многовато. К тому же, – с нервным смешком добавил он, – она меня пугает.

Я, конечно, не стал возражать, но, возвращаясь по собственным следам, спросил, как понимать его слова об испуге. Я не видел никакой опасности.

– Опасности, конечно, нет, – согласился он. – Даже заблудившись, мы легко спустились бы в какую-нибудь долину. Но… ну, все это – слишком яркий символ вселенной. Пустынное, продуваемое ветром плоскогорье, снег в лицо, каждый шаг дается с трудом, рано темнеет и весь материальный мир равнодушен к человеку, а человек пачкает все вокруг себя как в том загаженном военном лагере. По правде сказать, жизнь меня угнетает, и любая мелочь способна сорвать крышку котла. Все так уныло и безнадежно – все вокруг. А все мои дела – второго сорта, делаются вслепую. Подумать только: за столько лет не вырасти выше разъездного лектора на вечерних курсах!

Я возразил, что все не так плохо, как ему видится. Виктор, несомненно, получил свою долю удачи: полезная работа, с которой он справляется, чудесная жена и семья, которая делает честь им обоим. Он ответил едва ли не с озлоблением.

– Конечно, мне жаловаться не приходится. Я здоров, на жизнь мне хватает, работа – не бей лежачего. И Мэгги, конечно, великолепна. Страшно подумать, чем бы я был без нее. Она несравненно лучшее, что мне выпало в жизни. Но я все время помню, что ей нужен не я. Видишь ли, в конечном счете она просто слишком хороша для меня. Она меня действительно любит, я знаю, но вечно тоскует по другому Виктору. Боже, как я иногда ненавижу свое второе я!

Некоторое время мы шли молча.

Потом Виктор снова заговорил.

– И еще Колин. Он отличный парень, знаю, но мне никак его не понять. Осознаю только, что он насквозь видит своего жалкого отца. Что он может поделать после моего недостойного поведения в пору его детства? Теперь я, конечно, поумнел, да только поздно. Он просто застегнулся от меня на все пуговицы. Советы принимает с болезненной вежливостью и пропускает мимо ушей. Право, он всегда так заботлив, что я кажусь сам себе пациентом психбольницы. Иной раз хочется свернуть ему шею. А Шейла! Она, безусловно, привлекательная девушка, спору нет, но по-настоящему она не моя дочь. Я ее просто не интересую. А Маргарет… она-то совсем моя, и в ней, кажется, я только и жив. Я не поврежу ей, как повредил Колину. И я способен ее оценить. Да и зачал я ее сам. Она – не его ребенок. Ты знаешь, мы добрые друзья. Но она прекрасно знает, что я – человек, сломленный собственными недостатками. Она еще любит меня, но восхищается только моим «братом». О да, уже и она начинает видеть меня насквозь. А я, конечно, старею. Я гожусь ей в дедушки. Я не могу теперь помогать ей, как раньше. Скоро она оставит меня далеко позади.

Все, что говорил Виктор, было в какой-то мере правдой, но я почему-то рассердился на него за это уныние и за то, что он выложил его с такой откровенностью, так что я вынужден был что-то отвечать. Мне казалось, что корень его проблем в эгоцентризме и слишком ярком сознании превосходства настоящего Виктора. Говорить ему об этом я счел неуместным.

Виктор продолжал:

– В твоей жизни есть четкая последовательность. В моей – хаос оборванных путей. Я не говорю, будто я самый несчастный. Простой факт – каждый человек так или иначе несчастен. По крайней мере, других я не встречал. Разговори человека, и любой признается в той или иной неудаче, кроме тех, кто ее стыдится или боится признать даже перед собой.