Разделенный человек - [65]

– Уверен, что мое почтенное второе я на самом деле не сознает, из какого жалкого материала вылеплен средний человек. Будь мы в среднем хоть чуть-чуть умнее и чуть чувствительнее, мы бы создали совсем другой мир. Но вспомни загаженный лагерь, который мы недавно прошли, и закопченную долину, и всю нашу индустриальную цивилизацию, и войну, и нацистов. На самом деле все очень просто. Из ослиного уха не сошьешь шелковый кошелек. А мы, почти все мы – именно ослиное ухо. Про себя я это точно знаю, а я очень неплох для среднего человека, кое в чем даже лучше среднего. А мое второе я – настоящий, готовый шелковый кошелек. Отсюда его великая и славная ошибка – вера, что в каждом ослином ухе скрыт порядочный кусок шелка.

Оба мы посмеялись. Я стал доказывать, что в нем самом немалая доля шелка, иначе он бы так и остался обыкновенным Чурбаном. Виктор покачал головой.

– Это влияние брата, – сказал он, – и, может быть, колдовство Мэгги.

Я довольно горячо возразил, что все мы в душе достаточно хороши, но испорчены обстоятельствами. Он поджал губы.

– Я повидал в войсках немало простых мужчин (и женщин) и знаю пределы их возможностей не хуже своих. Простой человек лишен воображения, эгоцентричен, он соглашатель, он мстителен, и он не желает думать, если без этого можно обойтись. Черт побери, кому, как не мне, знать простого человека, ведь я и сам простой человек, хотя довольно болезненно вытянут в высоту внешними обстоятельствами. И поскольку внешние влияния внушили мне некоторые идеи, а у меня не хватает сил (и воли) жить согласно этим идеям, в глубине души я ненавижу то, что люблю. И потому я непрестанно врежу сам себе, внезапно впадая в озлобление и жестокость, оскорбляя или повреждая то самое, что люблю: обижаю Мэгги просто за то, что она слишком хороша для меня, и за то, что досталась мне против воли от второго я; порчу собственную работу в классе внезапным равнодушием и безответственностью или злонамеренной провокацией тех утомительных людей, которых мне полагается учить. И я в этом вовсе не исключение. Таковы все простые люди. Я ненавижу дурное за то, что оно дурно, а хорошее за то, что оно хорошо.

Я не находил слов. Эта отчаянная речь заставила меня мучительно пожалеть моего несчастного друга. В то же время я был сердит на него и склонен винить его в слабоволии.

Мы закончили завтрак и продолжили путь по пологим склонам большого плато. Чтобы нарушить нависшее над нами черное молчание, я попросил Виктора еще рассказать о работе в войсках. Он ответил:

– Я полагаю, мы приносили больше пользы, чем вреда, и порой работа оказывалась вдохновляющей и для лектора, и для аудитории. Да, порой я чувствовал, что дискуссия воспламеняет людей. Но мой «брат», лишь изредка занимавший мое место, считал чудесной каждую минуту. Он потом оставлял мне в помощь подробные заметки. Они действительно очень мне помогали. Он каждый раз удивлялся, что очень средняя сборная аудитория оказывается такой вдумчивой. Он уверял, что все люди наконец пробуждаются и что, если дьявольская пропаганда не уведет их по ложной дороге, после войны они обретут новый мир. Ну, в его взглядах есть кое-какая истина, но посмотри на теперешний мир! Каждый только и думает, как бы хорошо провести время. Видишь ли, беда моего брата просто вот в чем: он так хорошо умеет расшевелить людей и заставить их думать, что просто не замечает, как легко они скатываются обратно, стоит ему их оставить.

Виктор объяснил мне цели и методы образовательной программы в войсках, авиации и флоте. Задачи этого великого предприятия сильно отличалась от гражданского просвещения, с которым он был так хорошо знаком. Штатские, разумеется, посещали курсы добровольно, и попадали туда люди с тягой к образованию, хотя бы очень смутной. Армейская аудитория собиралась принудительно. Поначалу Виктор, как видно, зачастую оказывался перед группой, совершено не интересующейся заданной темой. Они видели в занятии лишь шанс побездельничать, а то и выспаться. Иногда его встречали с открытой враждебностью. Люди демонстративно читали газеты или храпели, пока не вмешивался сержант, или садились спинами к лектору. Атмосферы, менее подходящей для просвещения, невозможно и придумать.

– Но в конечном счете, – рассказывал Виктор, – для меня это стало вызовом. Надо было добиться, чтобы эти люди радовались тому, что их принудили. Моему второму я это, несомненно, всегда удавалось. Мне же пришлось с великим трудом обучаться походящей методике. Приходилось совмещать школьнический юмор с настоящей искренностью и энтузиазмом. Неудивительно, что в первые дни атмосфера иной раз совершенно подавляла меня. Все представлялось сплошным кошмаром. Но со временем и в войсках привыкали к мысли о серьезной дискуссии, и лекторы становились искуснее. Под конец я обычно уходил с чувством, что добился чего-то стоящего. А иногда даже мне выпадало восхитительное переживание: видеть, как эти заурядные выпивохи, знатоки флирта и футбольные болельщики начинали слушать, вникать и осаждать лектора вопросами и замечаниями. Но такое случалось редко.

Ясно было, что моего спутника гложет чувство поражения.