Раз пенёк, два пенёк - [36]

Директор откинулся на стуле и с наслаждением затянулся сигаретным дымом, заманчиво щекоча ноздри страдающей от отсутствия папирос бабе.

— Имени Карла Маркса? Кхе! Я читала «Капитал». Мне понравилось. Да здравствует Карл Маркс! — Клавка вспомнила болтовню Прохора.

— Не богохуль… не кощунствуй!

Грендельман грохнул кулаком по столу, но тотчас скривился и затряс рукой, поймав занозу. Тётка ехидно улыбнулась, участковый дипломатично уставился в окно. Наум Лаврентьевич, чертыхаясь, снял с лацкана пиджака значок «Ударник коммунистического труда» и оттопырил иголку. Он решил на месте устранить травму.

— Вот, о чём ты сейчас думаешь? Надеешься, что тебе всё сойдёт с рук? Ошибаешься, — продолжил беседу директор, пытаясь выковырять проклятущую занозу.

Конечно же, он не знал мыслей Клавки. А баба сейчас думала только об одном — как бы закурить бы! Она готова была выхватить сигарету прямо из зубов директора. Как назло, Грендельман запросто раздавил в пепельнице целых полсигареты. Вот где кощунство-то!

— Закурить дай, бугор! А то, уже уши опухли, — не выдержала, наконец, арестованная.

Грендельман без разговоров выдал Клавке сигарету и щёлкнул зажигалкой. Борода начала жадно затягиваться, выпуская дым через нос. Сигарета сгорала со скоростью спички.

— Ну, ровно, паровоз дровяной! — съязвил не без удовольствия участковый.

Тётка не удостоила ответом милиционера. Она ловила кайф! Наконец, докуренная до фильтра сигарета была затушена об каблук. Грендельман к тому времени вырвал из ладони занозу. Стороны созрели для конструктивного диалога.

— Какого хрена ты здесь делаешь?

Директор был мужик простой, поэтому и вопрос он задал в не очень культурной форме. Впрочем, такой тон Клавка прекрасно воспринимала.

— Замуж собралась.

— Не нравится мне это, — Грендельман покачал головой.

— Так ведь не за тебя замуж-то, дядя! — баба хохотнула, каркнув по-вороньи.

Старший лейтенант снова сжал кулаки. Ох, доведёт когда-нибудь эта гражданка до греха! Нервы, после контузии, у Ефимова были ни к чёрту.

— Ну-ка, хватит тут балаган устраивать! Теперь ты послушай меня, тётя! Разрешите, Наум Лаврентьевич?

Грендельман согласно кивнул. Клавка, понимая, что шутки кончились, прекратила паясничать. Она выжидающе замолчала.

Ефимов принялся говорить:

— Как только ты появилась на горизонте, в нашем посёлке пошла череда непонятных криминальных происшествий. Начнём с того, что у Прохора сгорела баня. Я, конечно, допускаю, что хозяин сам спалил её по неосторожности. Хотя — как я себя помню, а это уже четверть века добрая — Прохор пьёт. Он почти ежедневно пьяный, но пожаров никогда не устраивал.

Далее. Вчерашняя стрельба. Вообще уже через край! Хорошо, что обошлось без трупов. Пока без трупов. Но ждать, когда ты отправишь кого-нибудь на тот свет, я не намерен! Лучше уж, я тебя сейчас посажу.

— А ты докажи, что я стреляла. Свидетелей опроси, отпечатки сними, экспертизу проведи, — Борода ни на грамм не смутилась.

— Мы не станем ничего доказывать, — покачал головой участковый, — зачем нам лишние хлопоты? Пойдёшь за бродяжничество, да и вся недолга. А пока можно тебя в спецприёмник на пару месяцев определить, до выяснения личности. Посидишь, успокоишься.

— Ладно, чего вы хотите?

Клавка видела, что участковый не шутит. А в том, что «граждане начальники» могут устроить ей большие неприятности, она ни секунды не сомневалась.

— Убирайся отсюда подобру-поздорову! — ультиматум от имени властей озвучил Грендельман.

— Я бы уж давно отсюда свалила, да денег нет, — отвечала Клавка горестно, вздохнув.

— Вот тебе десятка. На дорогу хватит. И на папиросы тоже, — директор достал из кошелька «красненькую».

Борода, аккуратно сложив купюру, спрятала её подальше. Как говорится… хоть шерсти клок выторговала!

— Кстати, что там Алан сказал? — поинтересовался Наум Лаврентьевич.

— Ничего не знает. У него голова разбита. Оказали первую помощь, перевязали. Жить будет, — доложил участковый.

— А ружье, откуда взялось?

— Это Малофеево. Давно я хотел изъять у него двустволку, да всё руки не доходили. Вишь, выстрелила. Пришёл, значит, старика допрашивать, а он — ни ухом, ни рылом. Ничего не знаю, никого не видел. На лбу — вот такой рог! Говорит, что об печку стукнулся. Охотник-следопыт, хе! — Ефимов не удержавшись, улыбнулся.

— Дело заведёшь?

Грендельман раскачивался на стуле, поскрипывая всё громче. Участковый с опаской покосился в его сторону.

— Всё будет зависеть от поведения вот этой гражданки. И от моего настроения!

— Ну, так как? — директор повернулся к Бороде.

— Мне собраться надо, переодеться. Да, правду сказать, я и сама хотела уже рвать когти. Стрёмно тут у вас!

— Вот и скатертью дорога. День тебе на сборы, а к вечеру — чтобы духу твоего здесь не было!

Стул громко треснул. Ефимов с сожалением почесал затылок. Баба махнула рукой.

— Лады. Выпускай, начальник.

Прохор сидел во дворе на чурбачке и тоскливо пялился на облачное небо. Чёрные думы одолевали старого бобыля.

Вот помрёт сейчас мамка — и всё. Останется он, Прохор, один-одинёшенек, на всём белом свете! Сирота! Никому не нужен, никому не интересен. Детей нет, семьи нет.

А, может? Похоронить мать — да и самому не жить? Никто ведь плакать не станет. Если только, Клава чуть-чуть расстроится, коли услышит худое за Прохора.