Раз пенёк, два пенёк - [35]
Внезапно громкий голос участкового скомандовал:
— Стоять! Руки вверх!
Старший лейтенант слегка задержался, приняв поначалу ошибочный курс. Но он быстро переориентировался по ходу движения и успел застать преступницу с поличным.
Клавка замерла. Потом стала медленно подниматься на ноги, надрывно охая. Вдруг внезапно Борода подпрыгнула — на манер кенгуру — и припустила зигзагами, стремительно удаляясь от стража закона.
— Стой, стрелять буду! Первый — вверх, второй — на поражение!
Участковый действовал по инструкции. Вот, только пистолета у него не было.
Клавка понимала, что Ефимов блефует. Она прибавила скорости. Старший лейтенант бросился за преступницей вдогонку. Бывший офицер-десантник, участковый не растерял ещё армейских навыков! В два счёта милиционер нагнал тётку и бросил её на землю. А после, вывернув немилосердно руки, связал нарушительницу брюшным ремнём. Задержание получилось красивым, как в кино.
Клавка-Борода была препровождена бдительным участковым в камеру — имелось в Березняках и такое заведение.
Резкой дребезжащей трелью зазвенел будильник. Васька скинул одеяло, влез в тапочки, потом схватил со стола чайник и, не одеваясь, двинул на кухню. Шурка даже не пошевелился. Но Васька знал, что товарищ его не спит. Ни храпа, ни сопения из Шуркиного угла не доносилось.
Через десять минут Васька вернулся в комнату — умытый, с горячим чайником. Кудрявый продолжал лежать в своей кровати тихо, как мышь.
Налив себе чай, парень окликнул приятеля:
— Шурка, вставай! Знаю, что не спишь. Чайку попей, колбаски поешь — составь компанию.
Детдомовец с любопытством высунул голову из-под одеяла, а через две секунды уже был на ногах. Никакое похмелье не отшибало у Шурки аппетит. Позёвывая, парень уселся за стол и отрезал себе добрый ломоть «докторской».
— Где взял?
— Тебе привет от Виктории. Беспокоится она — куда, мол, Шурка пропал? Вот, колбаску передать велела. Говорит, покушайте, ребятки, вкуснятинки. Добрая она, Вика твоя, — Васька почему-то вздохнул.
— Это точно. Кормит меня всегда — на убой! Правда, Вика, оказывается, замужем.
Шурка отрезал себе второй кусок. Он жевал колбасу и думал — говорить ли Ваське о вчерашнем наваждении?
Наконец, кудрявый решился:
— Слушай, Васька, я вчера такое видел! Аж до сих пор волосы дыбом стоят.
— Дыбом? Это ты просто не причесался.
Шурка, не обращая внимания на прозрачный намёк, продолжил:
— Мы с Петей вчера были в гостях у доктора. По делу. Я договаривался насчёт больничного листа. Чуть выпили. Петя там и уснул, а я погрёб домой. Дошёл, значит, до какого-то прудика. Там лягушки квакают, как сумасшедшие, интересно так. Я послушал немного, хотел уже дальше идти.
Вдруг, гляжу — девчонка! Улыбается, проводить до дому просит. Ну, разве откажешь красивой девушке? Я и пошёл. А лучше бы не соглашался! Чуть кровь мою не выпила, ведьма рыжая! Еле убежал. До сих пор страшно — боюсь, не пришла бы упыриха за мной.
— Ещё больше пей — не такое привидится. Помнишь, ты мне рассказывал про белую горячку, что у вашего воспитателя в детдоме случилась?
— Я тебе правду говорю! Никакая это не горячка!
Шурка обиженно засопел, потирая опухший лоб. Где же он стукнулся?
— Значит, вчера была ведьма, — Васька обтёр губы носовым платком, — а завтра что, зелёные человечки прилетят с Луны?
— Тьфу на тебя. Ничего больше не расскажу!
Кудрявый ещё раз потёр шишку над бровями. Вспомнил! Они столкнулись лбами с Клавкой.
Борода ходила по камере туда-сюда, отсчитывая шаги. Вид её был ужасен. Неудачный выстрел опалил брови и ресницы, испачкал сажей лицо. Разлитое вино оставило багровые разводы на одежде, которая теперь жутко воняла. Откуда взялся этот участковый, в рот ему ноги? Вот ещё, геморрой! Жутко хотелось курить.
Вдруг загремел засов, распахнулась дверь. На пороге стоял Ефимов.
— Выходи. И не вздумай больше бегать. Шутить с тобой не буду, могу ведь, невзначай, и сломать что-нибудь.
Клавка вышла из своей темницы, заложив руки за спину. Камера была, собственно, чуланом без окон, отделённым от кабинета участкового дощатой переборкой.
Усадив задержанную на табуретку, Ефимов приступил к допросу:
— Так, давай пока без протокола. Кто такая — имя, фамилия, где проживаешь, по какому поводу появилась у нас…
— Да не гони ты, мент. Дай лучше закурить, — Борода не изъявляла ни малейшего желания сотрудничать со следствием.
— Не курю. Так, будешь разговаривать, или нет?! — участковый заметно повысил интонацию.
— Чего ж не поговорить? Давай поговорим. Ой-ёй, не выспалась я что-то! — Клавка вызывающе зевнула.
Ефимов стал раскаляться прямо на глазах. Глаза его налились кровью, кулаки сжались так, что побелели костяшки. Задержанная же, напротив, держалась нарочито спокойно.
Вдруг раздался стук — появился Грендельман, собственной персоной. Он прошёл и по-хозяйски уселся на стул, тут же освобождённый для него старшим лейтенантом.
Директор достал пачку «Космоса», прикурил от бензиновой зажигалки, и с интересом уставился на Клавку:
— Дай-ка, посмотрю на тебя. Ты становишься знаменитой.
— Я тебе чё, зёбра? Посмотрит он на меня… это что за фрукт, а, лейтенант?
— Я, в какой-то мере, тоже отвечаю за порядок в Березняках. К твоему сведению — директор совхоза имени Карла Маркса. Грендельман Наум Лаврентьевич.
Памяти Горчева. Оффлайн-копия ЖЖ dimkin.livejournal.com, 2001-2004 [16+].
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.