Раубриттер - [9]

И вот ехал он пред этими людьми, что не раз смотрели в глаза смерти и решить не мог: жить с тем, что есть, или мало ему всего этого? Мало холопов, мало хорошей земли, мало Брунхильды? Оттого и замирало сердце, что никак он не мог ответить на этот вопрос.

Так доехал он до конца строя и понял, что ему есть, с чем

показаться на смотре. Может, и рыцарей у него нет, но уж никто не

упрекнет его в том, что он никчемен, раз восемьдесят таких

молодцов может привести с собой.

Но так и не решил, что делать дальше, эти мысли ему не давали

покоя. И от них он становился еще злее, чем обычно.

А вот Брунхильда была в прекрасном расположении духа. Она

пела, не преставая, и готовилась. То и дело делала танцевальные

па, вспоминая недавно разученные танцы. Она крахмалила

кружева, гладила платья, указывала Марии, как правильно штопать

чулки, чтобы швов не было видно, сама стирала нижние юбки, так

как была недовольна тем, как Мария это делала. Она готовилась к

балам, к обедам и к веселью. К танцам и вниманию мужчин.

Других мужчин.

Потом Мария стала таскать воду в большую деревянную ванну, госпожа собиралась еще и мыться, ведь господам негоже быть в

грязи, не холопы же. Ну, хоть к этому ее приучил Волков.

Он смотрел на все ее приготовления без всякого удовольствия. И

едко ухмылялся едва заметно, представляя, как скажет ей, что не

возьмет к графу. Его так и подмывало, сказать ей об этом. Но он так

не и не сделал этого. Он все равно не смог бы ей в этом отказать.

Да и вообще, он давно уже понял, что мало в чем может отказать

этой женщине, хотя временами, кажется, терпеть ее не мог.

Сыч и Максимилиан приехали после обеда.

— Ну? — Спросил Волков, пригласив их за стол.

Сыч так сразу схватил хлеб, грязной рукой потянулся за куском

сыра, что утром привез Волкову Брюнхвальд со своей сыроварни.

Волков оттолкнул его руку от большой тарелки, в которой лежал

сыр, нарезанный крупными кусками:

— Говори.

— А что тут говорить, — произнес Фриц Ламме. — Ну, были мы у

монаха, ну, видел я кладбище. В последней могиле ребенок

похоронен.

Он опять потянулся к тарелке с сыром и продолжал:

— Места там жуткие, дичь, глушь, как он один там живет, я бы там

ночью рехнулся бы со страха.

— А он там точно живет? — Спросил Волков.

— Живет, живет, — говорил Сыч, кусая сыр как яблоко. — О, а ничего

баба Брюнхвальда сыр-то делает, соленый. Я люблю, когда

соленый. Иной сыр возьмешь, особо тот, что господа едят, так он

никакой, что ешь его, что нет, так… Только брюхо набить, и то без

всякого удовольствия.

— Вы видели монаха? — Спросил кавалер у Максимилиана.

— Нет, опять дверь была заперта. — Отвечал юноша. — Только вот Сыч

сказал, что он ночью там был.

— Откуда знаешь? — Волков опять глянул на Сыча, который очень

охотно и с большим чувством ел сыр.

— Залу он выбрасывал, и выбрасывал ее после росы. — Говорил тот. —

Как уже солнце встало, иначе бы ее росой смыло.

— А что с могилой маленькой?

— Могила как могила, малехонькая, детская. А что там с ней не так? -

Удивлялся Сыч.

— Я думал, ты мне скажешь.

— Нет, про могилу нечего мне сказать.

— Нужно узнать, кто там похоронен. Поездить по окрестным

деревням. Спросить, не пропадали ли дети недавно.

— Это можно, — сразу согласился Сыч, — только зачем?

— Узнаем, кто там.

— Ну, узнаем, и что? — Говорил Фриц Ламме лениво.

Он своим этим тоном безразличия начинал раздражать Волкова.

Кавалер смотрел на него уже недружелюбно.

— Ты узнай, болван, что за ребенок там похоронен.

— Узнаю, экселенц.

— Да узнай, когда он пропал. Потом спросим у монаха, где он его

нашел.

— Так там про каждого похороненного у монаха надобно спросить.

Уж больно их там много. Только вот сыскать его сначала надо.

— Надо. Найти и поговорить с ним было бы неплохо. — Задумчиво

произнес Волков. — Значит, вы там ничего не выяснили?

— Ничего, экселенц, — отвечал Сыч Волкову, а сам опять смотрел на

тарелку с сыром. — А вот кое-какая мысль интересная у меня

появилась.

И Волков и Максимилиан с интересом уставились на Сыча. Волков

спросил:

— Говори, что за мысль?

— Монах, вроде как, беден, я в щелочку над дверью поглядел, так

там нищета. Чашка кривая из глины да ложка деревянная.

— Ну, так и есть, я беднее монаха не видал, — сказал кавалер. —

Говорят, он святой человек.

— Вот то-то и оно же! — Ухмылялся Сыч. Он даже пальцем погрозил

кому-то. — То-то и оно!

— Да не тяни ты!

— Монах, святой человек, сам беднее церковной крысы, а лачугу

свою, зачем-то запирает. От кого, зачем? Что он там ховает?

— Может, деньги у него там. — Предположил Максимилиан. — Или

думаешь, что нет у монаха денег?

— У монаха? У святого, к которому, как говорят, со всей округи люди

ходят? Думаю — есть, думаю, серебришко у него водится. Людишки

таким святым и последнее при нужде принесут.

— Ну, так он и запирает деньги в доме, — говорит юноша.

— И ты бы, что ли, так сделал? — Скалится Сыч.

— Ну, а как? — Спрашивает Максимилиан.

— А как? — Передразнивает его Фриц Ламме и смеется. — Эх, ты, дурень, это от молодости у тебя.

— А как бы ты сделал? — С обидой спрашивает Максимилиан.

— А я бы, — сразу становится серьезным Сыч, — закапал бы их где-

нибудь у кладбищенской оградки. Но уж никак не в лачуге.