Ратное счастье - [35]

— На пле-чо! Довернуть приклады! Кто там завалил штык? Смирно! С места... с песней... марш!..

Цыганочка Лора, Лора,

Цыганочка черноброва,

Цыганочка черная,

Погадай!..

Залихватский мотив приподнимает настроение. Лица оживляются. Митя Шек оглушительно и складно подсвистывает в два пальца. Моя рота налегке отправляется на строевые занятия, к которым все мы, командиры переднего края, единодушно относимся спустя рукава. Если бы не приказ, мы бы их и вовсе не проводили. Для чего, как мы думаем, осложнять солдатские будни и зря тратить драгоценное время: в парадах нам не участвовать, в церемониальных маршах — тоже.

Я гляжу на солдата Воробьева с жалостью. Что за телепень уродился на белый свет? Буквально ни к чему у парня душа не лежит, и ничего ему, бедняге, не удается. Правда, винтовка с примкнутым штыком в положении «на плечо» — не сахар: с непривычки немеют пальцы, сжимающие приклад. Но ведь я и то носила! На курсах. А он же здоровяк. А «марусю» свою удержать в нормальном положении не может! Она ерзает по плечу и запрокидывается назад. Это и называется «завалить штык».

Командир взвода Кузнецов одолевает меня каждый день:

Уберите вы его, ради бога! Сил больше нет. И уговариваю, и ругаю, и стыжу. Как об стену горох. Товарищ старший лейтенант, ведь он же мне всю картину портит! Честное слово, руки опускаются. Уберите, а?

Да куда я его дену? На шею себе вместо медали повешу?

А вы возьмите его себе в ординарцы, а мне Соловья отдайте... Товарищ старший лейтенант, ну не все ли вам равно, кто вычистит сапоги или за кашей на кухню сбегает?.. Ну честное слово...

Слушайте, младший лейтенант, у вас. отец, случайно, не цыган?

— Нет. Крестьянин. Колхозник то есть. Ну так как же? У вас же опыт больше — вам легче его воспитывать. И потом, вы женщина, небось, постесняется трусить да придуриваться...

— Ладно. Я подумаю.

В просьбе Кузнецова была некая доля здравого смысла. Разумеется, приятно иметь смекалистого и развеселого связного. Но если для пользы дела... Я этого Воробьева с первой минуты плясать заставлю!.. Да, но Соловей! Наверняка разобидится, сочтет за черную неблагодарность: не потрафил! Но ведь он не глуп, и если все откровенно объяснить...

Я уже почти решилась, но отговорил старшина. У него от изумления усы встали, как колючки. Василий Иванович всплеснул руками:

— Да вы с ума сошли! Извините. Иметь перед глазами каждый час, каждую минуту эту унылую физиономию?! И не говорите мне. Слышать не хочу. Командир должен беречь свои нервы. Да этот, извините… Да и чем вы гарантированы, что хроническая трусость у него пройдет? Да он же вас в первом бою подведет под монастырь!.. А если вас ранят, тьфу-тьфу, он же бросит вас в трудный момент, заботясь о собственной шкуре!.. Как хотите, но, если вы на такой шаг все-таки решитесь, я обращусь к комбату. Мой возраст и жизненный опыт дают мне такое право.

И я не решилась. Нервишки-то и в самом деле сдают. Не так уж редко срываюсь. Вон и замкомбата Ежов заметил: «А если без истерики?» Пережитое бесследно не проходит. А за два с половиной года войны пережито столько — хватит на десятерых, тех, что постарше и покрепче меня. Такой вот Воробьев окончательно расшатает нервы. А психованный командир — хуже несчастья для подчиненных и не придумаешь. И я сказала Кузнецову, как отрезала: «Хватит ныть. Воробьев останется на месте».

Я пулеметчиком родился,

В команде «максима» я рос.

За пулеметом я крестился...

— Кру-гом!—Ах, какой поворот делает взводный Сомочкин под команду Парфенова!.. Как балерина, на одних носочках, на пружинистых ногах, не качнувшись. Картина!.. Молодец.

Еще раз!—приказывает Парфенов и потом, довольный, к зрителям:

Видали? Так держать! Командиры взводов, приступайте.

— ру-гом!— Митя Шек поворачивается почему-то с подскоком и через правое плечо. Сержант Пряхин с досадой машет рукой. Я пальцем подзываю белорусича к себе.

— митрий, ты чего это скачешь? Ты ж не козел. И потом, разве ты не знаешь, что надо через левое плечо? Честное слово, ты меня удивляешь. Такой пулеметчик — и не можешь осилить пустяка...

— Да умею я, товарищ старший лейтенант!— Трудно не улыбнуться в ответ на Митину улыбку. — Это я... просто так. Весело же... Поглядите, как я сейчас...

И я гляжу и буквально кисну от смеха: со всем старанием, без подскока. Но... опять через правое плечо! Хорошо, что такой предмет, что нет причины расстраиваться.

— Смир-но! С места стро-е-вым!.. арш! Равнение...

Строй проходит мимо: головы повернуты в мою сторону, старший лейтенант Парфенов вполголоса ругается неизвестно в чей адрес: «Черт бы вас побрал, мудрецы этакие!..» И вопросительно глядит на меня:

— Кому это надо?

Я молчу, но и сама так же думаю. И гляжу на строй без радости. С ума сойти: фокусничают так, как никаким уставом вовсе и не предусмотрено.

В конце октября резко похолодало. Ночами подмораживало, а днем почти непрерывно лил дождь вперемежку с мокрым снегом, сводя с ума фронтовых шоферов и интендантов. Зато погода была нелетной, и мы могли без помех выходить на тактические занятия, не очень сильно поругивая небесные хляби. Возвращались в лагерь с наступлением темноты — усталые, грязные, в обмундировании, промокшем до последней нитки. Чтобы просушить за ночь шинели и обувь, приходилось почти непрерывно топить печки-бочки. Соловей, мечтавший на передышке поспать без помех, ворчал, что дров не напастись. Да, дровишки солдатам приходилось таскать на собственном горбу издалека: в нашей роще не было сорного подлеска, а трогать уцелевшие после фашистов дубы командир полка строго-настрого запретил.