Ратанга - [6]

— Докажу! — воскликнула я с отчаяньем. — Если я вас троих убедить никак не могу…

— А мы будем свидетельствовать в твою пользу, — спокойно ответил он. — Мы уже кое в чем убедились.

— Убедились, как же… — мне вдруг отчаянно захотелось выскочить на ходу из возка. Лучше морна или сломанная шея, чем такое…

Возок тряхнуло, и Вентнор придержал меня за плечо, чтобы не упала. А может быть, догадался, о чем я думаю, потому что руки не отнимал.

— Напрасный разговор, — бросил он вдруг с усмешкой. — Скажи лучше, кто освободил тебя.

— Никто!

— Ну да, конечно. Почему ты пошла не по той дороге?

— Заблудилась.

— В двух шагах от Элемира, на выбитом тракте? Ладно. А почему сидела в той хижине, когда надо было убегать?

— Я же говорила! — я сорвалась на крик. Надоел мне этот допрос. Развлекается он, что ли?

Вентнор внимательно посмотрел на меня, помолчал, потом буднично сообщил:

— Это я разрезал веревки. Вот этим ножом, — он провел ладонью по поясу, на котором висел широкий охотничий нож. — С согласия Боско.

— У меня язык отнялся. С трудом я смогла выдавить из себя только одно слово:

— За-чем?

— Хотели проверить тебя, — пояснил Вентнор. — Харену мы объяснять не стали, он не понял бы.

Мне стало обидно. Так обидно, что в горле закипели слезы. Хорошую игру они со мной сыграли!

— И что, — проговорила я, сдерживая злость, — проверили?

— Лучше некуда, — усмехнулся Вентнор.

Не говоря ни слова, я отвернулась. Мне не хотелось смотреть на него. А разведчик продолжал как ни в чем не бывало:

— Ты могла бы попытаться убить нас спящих — не сделала этого. Могла пойти по дороге к Элемиру — и кругами ходила по лесу. А потом мы потеряли твой след. Харен едва с ума не сошел, да и мы тоже. Откуда мы могли знать, что ты просидишь день и ночь с больным морной? В общем, ты сделала все так, как никогда не сделала бы она. И мы решили, что тебе можно верить.

— А то, что я сбежала от наказания, вас не смущает? — бросила я, не оборачиваясь.

Вентнор рассмеялся громко и откровенно:

— Нет. Если ты чужая, ты не обязана исполнять наши обычаи.

— Спасибо, — только и пробормотала я. И с силой зажмурила глаза, чтобы слезы не вырвались наружу.

— Это приключение может нам дорого стоить, — задумчиво высказался Вентнор.

— Хорошо, что напомнил! — я вспыхнула, даже слезы от злости высохли. Час от часу не легче! То сообщают, что с тобой играют, как сова с мышонком, то напоминают, что смерть твоя не за горами…

— А может быть, и нет, — продолжил он необычно тихим голосом. — Я верю в свое везение. И в Хранительницу Ратанги.

Он сосредоточенно смолк. И так странны были его последние слова, что я не выдержала:

— Что за Хранительница такая? О чем ты?

Вентнор будто очнулся, недоуменно взглянул на меня. Потом неохотно сказал:

— Есть такое поверье, что Ратангу и ее воинов хранит незримая рука. Лечит, спасает, предупреждает об опасности. Будто видели ее в образе женщины в черном покрывале. И никто не знает ни лица ее, ни голоса…

— А ты ее видел?

— Видел, — ответил Вентнор. — Когда в разведке был, я говорил, помнишь? Увернулся тогда от засады, но зацепили меня стрелой. Конь меня вынес на поляну, сполз я с седла и свалился без сил.

Он говорил тихо, задумчиво, чуть напевно, будто сказывал сказку. И я с трудом узнавала его.

— Очнулся я — плеск воды, ветер, и будто ветка моего лба касается. Легко так. Открыл глаза — надо мной женщина склонилась. Вся в черном, и лицо закрыто. Только руки, как птицы, из-под покрывала. И одна рука надо мной. На запястье тонкий шрам, как браслет. И серебряный обруч на голове.

Что-то говорила она, а что — я не понял. Знаю только, по имени звала. Голос низкий, тихий. А потом провела ладонью по моим глазам — и я уснул. Проснулся — никого. Только ручей шумит, и листья зелеными пятнами в вышине…

Вентнор смолк, глядел в пустоту просветлевшими глазами. А мне почему-то стало обидно. Еще обиднее, чем тогда, когда он рассказывал, как они испытывали меня. И очень хотелось сказать ему что-то злое. Чтобы он очнулся от этого полусна…

Я не сказала ни слова и не шевельнулась. Вентнор вздрогнул, оглянулся на меня, недоуменно улыбнулся:

— И отчего я это тебе рассказываю — ума не приложу.

— Морна, — сказала я сквозь зубы.

— Верно, — удивился он, — когда опасность близко, на исповеди тянет. Может быть, ты заснешь, или тоже хочешь исповедоваться?

— Еще чего!

— Тогда спи.

* * *

На перекрестке Трех Корон стоит врытый в землю широкий резной столб. На вершине его — три птицы с женскими головами. Птицы кажутся живыми — так искусно вырезано каждое перышко, так плавно изгибаются крылья, так горят их обведенные золотом глаза. Одна из птиц — алого цвета. Она лишь начала расправлять крылья, лишь приподнялась для полета, лишь немного открыла юное, несмелое еще лицо. Вторая птица, синяя, как вечерний туман, как предгрозовое море, гневно и горько глядит на дорогу. Одно крыло ее падает безвольно, как перебитое, второе изогнулось, пытаясь оторвать ее от земли. У третей птицы белое оперение, по утрам на нем сверкает солнце. Она распростерла крылья над двумя другими птицами, словно заслоняя их от неведомой беды. Лицо ее запрокинуто, черты его прекрасны и тревожны; поверх дороги, поверх лесов, рек и гор смотрит она туда, где за краем неба таится море. Все три птицы увенчаны золотыми коронами. И три лица их — юное, гневное, прекрасное — как одно. А за ними дорога к городу.