Расстрижонка - [34]

Снова — и как всегда. Как в каждом селении, в каждой группе здешних людей. Туземцев святорусских. Люди, попавшие под мою власть, хоть бы и косвенно, хоть бы через Лазаря или Резана, должны соответствовать моим критериям. Они должны быть чистыми.

Не гуманизм, не хай-тек, не «аполлоны» с «венерами». Не духовность с соборностью и сакральностью. Всё это — потом. Если будет кому. Пока — просто чистые.

Это — мой обычай.

Новые обычаи, изменения образа жизни с одного начальственного окрика не устанавливаются. Ни от чьего визга — ни зубы чистить, ни задницы подмывать они не начнут. Это всё придётся вбивать годами ежедневных проверок с обязательным и неотвратимым наказанием.

«Ежевечерне кричащими ягодицами».

Или — ждать столетиями. Пока невнявшие — вымрут. Вместе с поколениями своих потомков.

По-хорошему, надо было бы уже сегодня устроить полномасштабную поверку. С выворачиванием подштанников в строю. И прогнать всё население через поголовную стрижку и тотальное проваривание барахла. Но чуть прижму — пойдёт «всенародное возмущение». Грязнуль и нерях. И кого-то придётся убивать. Чтобы выжившие начали блох давить.

Чего-то мне не хочется.

Честно: я сачкую. Вместо того, чтобы взять вот этих конкретных… челядь и сделать из них людей… хоть бы попытаться… я прячусь за какие-то «бумажные» дела, за «государственные нужды». Взваливаю эту работу — важнейшую работу по превращению двуногого скота в подобие — нет, не бога! — в подобие чистого человека — на Резана. А он — не умеет! Он умеет своё: делать из пентюха деревенского — салобона воинского. Это очень большие разницы.

А вокруг город. И это создаёт проблемы. Двоих слуг уже найти не могут — сбежали. Ещё троих пришлось запереть в погреб. Прямо по присловью: и «авиация» — улетела, и «стройбат» — зарылся.

Вернее всего — ночью их выпустят и они сбегут. Перейдут в «авиацию». Хорошо, если просто растворятся в окружающем пространстве. «Подпустить петуха» — давняя русская забава. И как реакция на принудительное наведение чистоты — тоже.

Однако забавы на Руси наличествуют разные. Включая не только «петушиные».

От лежащего у деревянного корыта тела орёт какой-то хмырь:

– А! Убили! Гады! Душегубы! Сволочи!

Дальше — матом. По всякому. Вспоминая матушку Лазаря, в числе прочих.

Зря. Я Раду — помню. При всех наших… недопониманиях — отношусь к ней с уважением. И к Лазарю. При всех наших с ним… недопониманиях. Поворачиваюсь к крикуну:

– Хайло смрадное прикрой, быдло вонючее.

Это — не оскорбление, это — констатация факта наличия запаха.

Собеседник, внезапно остервенясь от моего конспективного одорологического описания его сущности, хватает попавшуюся под руку палку — сечка какая-то для измельчения кормов — и, дико вопя, кидается на меня.

Господи, как скучно. Штатная ситуация, накатывалась ещё в самом начале обучения каждой группы бойцов, многократно, нудно… По сути — я так и князя Володшу завалил. Здесь, для разнообразия, перехватываю и отвожу в сторону летящий мне в голову дрын с железякой на конце — правым «огрызком». А левый — втыкаю в брюшко наискосок. Снова чуть приподнимаю в конце. Мужичок ойкает и обмякает — клинок до сердца достал.

А рядом слышится — «ш-ш-ш». И — «ляп». Одного челядина Салман поймал саблей. Поперёк живота. Когда-то давно Ивашка поймал так в Рябиновке «дядюшку Хо». Как давно это было, как я тогда переживал… Чуть не умер. От собственных страхов и волнений. А вот второго… Когда Сухан ляпает своими топорами — приходиться утираться. От чужих мозгов. Прошлый раз — в Усть-Ветлуге так было.

Надоедает это всё.

Четверо мужиков, выскочивших с другой стороны двора с топорами и ножами, не успели добежать до места «общего веселья». Мгновение растерянно смотрят на нас, потом один вдруг набрасывается на стоящего рядом с ними, возле конюшни, куда увели наших лошадей, Лазаря. Страшно кривя морду орёт:

– Не подходи! Зарежу!

– Не подхожу, зарежь.

Равнодушно смотрю на татей, вытираю клинок о тряпьё убитого, развалившегося на земле у моих ног.

– Не подходи! Отойди от ворот! Дай уйти! Уйдём — отпустим! Нет — в куски порежем!

Резан и ещё один человек с топором стоят в воротах. С Резаном от Стрелки прошлым летом уходило двое из той тверской хоругви. Один умер зимой, другой отпросился домой. Новеньким веры у меня нет. И тому, что сейчас рядом с Резаном стоит — тоже.

– Выбирай, дядя. Отпускаешь боярина целым — и сами целыми будете, его в куски — и вас на сковородку. Со двора вы не уйдёте. Смерти себе ищите — режьте. Но уж потом — не взыщите. Прозвище-то моё слышали? «Зверь Лютый».

И это — попадизм?! Это прогрессирование всего человечества?! Это спасение сотен тысяч детей, дохнущих в здешних душегубках?! Возвеличивание Руси?! Рост благосостояния и в человецах благорастворения?! Что это, коллеги?! — Это жизнь, Ванечка. Это жизнь в той куче дерьма, которое красиво и эпически называют «Святая Русь».

Польсти себя, попандопуло: только что эта восмимиллионоголовая куча уменьшилась на три воньких катышка. Сейчас, наверное, ещё на четыре уменьшится. Трудовые подвиги ассенизатора.

«По весне, в прекрасный тёплый день.

Проскакал по городу олень».