Расставание в голубом. Глаза с желтизной. Оранжевый для савана - [170]

— Несомненно. Я собираюсь перезвонить вам ровно через двенадцать минут, то есть без пятнадцати час, а за это время вы скажете мистеру Стебберу, что ему позвонит некто, знающий кое-что про Вильму Фернер, или Вильму Уилкинсон, как вам будет угодно.

Она чуть помедлила, подышав в трубку, явно слишком долго, прежде чем сказала:

— Мне очень жаль, но все это абсолютно ничего для меня не значит. Вы действительно ошиблись номером.

Она была потрясающа. Так потрясающа, что ее замешательство уже не имело никакого значения.

Я снова позвонил в обещанное время.

— Да?

— Мистера Стеббера не заинтересовала судьба Вильмы? Это снова я.

— Знаете, мне действительно не следовало вести себя столь по-детски и выходить из себя из-за подобной ерунды, кем бы вы ни были. Полагаю, это из-за того, что у меня сегодня скучный и утомительный день. Как вы думаете, может, дело в этом?

— Ерунда многих из себя выводит.

— У вас действительно довольно приятный голос. Знаете, если вы не слишком заняты для такой ерунды, то можете скрасить мой день, рассказав еще немного. Почему бы вам снова не заняться мистификациями, скажем, в пятнадцать минут четвертого?

— С удовольствием. Я буду тем, у кого в зубах красная роза.

— А я буду по-девичьи глупо улыбаться.

Я вышел из будки.

— Почему ты ухмыляешься? — требовательно спросила Чук.

— Всегда приятно поговорить с умным человеком. Ей не удалось так быстро связаться со Стеббером. Но, не выдав ни полсловечка лишнего, она договорилась, чтобы я перезвонил в три пятнадцать. Тогда, если Стеббер заинтересуется, они приоткроют дверку. А если нет, она отделается девичьим трепом, и я положу трубку, так и будучи и не будучи ни в чем уверен. Очень мило.

Она выпрямилась.

— Значит, ты не по тому классу работаешь, да, солнышко? У Стеббера — страшно проницательная девушка, а тебе приходится мыкаться со скучной и длинноногой танцовщицей.

— О, Боже мой, ну почему слабое, беспредметное восхищение заставляет тебя так взъерепениться?

— Покорми меня, — сказала она. — Все женщины всегда стоят на тропе войны, а когда у меня в животе бурчит от голода, то это немного более заметно.

Мы пошли на верхний этаж, где она набросилась на еду как волк, но с более явными признаками удовольствия, чем может проявить любой хищник. В этом было так много от нее самой, это было так эстетически сконцентрировано, так полно жизненной энергии, что на ее фоне люди за десятью столами вокруг блекли, словно мерцающие черно-белые кадры старого-престарого фильма. («Ну, ладно, парень, но опиши того типа, с которым она была. — Просто тип. Большой такой, кажется. Я хочу сказать, черт, мне кажется, я вообще не смотрел на него, лейтенант».)

Она отпила кофе, улыбнулась, вздохнула и снова улыбнулась.

— Ты выглядишь счастливой женщиной, мисс Мак-Колл. — Я протянул руку через стол и дотронулся до ее переносицы, прямо посредине между черными бровями и чуть выше. — Тут были две черточки.

— А теперь пропали? Сукин ты сын, Трэв. Я зачастую просто не знаю, что говорю. Я ему всю душу выболтала. В основном там, в темноте, когда он меня обнимает. Такие вещи, о которых никому никогда не говорила. А он слушает и запоминает. Я бегаю туда-сюда по всей своей дурацкой жизни. Похоже, я стараюсь понять. И в то же время сама с собой разговариваю о Фрэнки. И о том, как мать заставляла меня стыдиться моего роста. И о том, как сбежала и в пятнадцать вышла замуж, а в шестнадцать развелась. И слонялась повсюду, а потом осела и стала по-настоящему вкалывать, и зарабатывать, и копить деньги, чтобы вернуться в шикарном виде, а у них глаза на лоб полезли бы. Я предвкушала, как это будет, Трэв. Я надену меховую накидку и войду в этот дом, и мои мать и бабушка будут пялиться, а потом я им дам понять, что получила все это не так, как они подумали, и покажу им альбом с вырезками. Девятнадцать лет. Боже! А на деле в этом доме оказались чужие, Трэв. Нетерпеливая женщина и дети, что повсюду бегали. Моя бабушка уже год как умерла, а мать была в доме для престарелых. Преждевременная дряхлость. Решила, что я — это ее сестра, и умоляла меня увести ее оттуда. Я перевела ее в другое место. Семь с половиной долларов в неделю в течение полутора лет, Трэв, а потом с ней случился один тяжелый удар вместо непрерывных мелких, и она умерла, так и не узнав меня. Артур меня спрашивал, как я это выяснила. Не знаю, может, у нее и были какие-то проблески сознания, когда она гордилась мной.

У нее на глаза навернулись слезы, и она покачала головой:

— Ладно. Мне хорошо с ним. Как будто у меня в голове множество маленьких узелков. Я говорю, говорю, говорю, а он потом скажет что-нибудь — и один узелок развяжется. — Она нахмурилась. — А у Фрэнки не так. Если он узнает, что что-то тебя грызет, то потом, когда пройдет уже много времени, скажет что-нибудь такое, от чего тебя еще хуже грызть начинает. Я это объяснила Артуру. Он говорит, может, мне потому и нужен Фрэнки, что он меня наказывает, и я могу сама себя не наказывать. Трэв, тебе действительно нужно поручить Артуру ну хоть какое-нибудь дело. Я могу лишь немного поднять его дух. Но если ты будешь обращаться с ним как с надоедливым ребенком, когда я стараюсь сделать из него мужчину, то все впустую. Это долго не продлится. Может, Трэв, это гораздо важнее денег. Он поговаривает насчет работы в Эверглейдзе с некоторой тоской. Когда он работал у себя в магазине, это было нечто устоявшееся. Поставщики знали, что пойдет в этом городе. А у него были хорошие специалисты по витринам и рекламе, и торговля шла вполне стабильно еще до того, как он стал ею заниматься. Но он сказал, что если тебе достаточно сколотить стояки на скорую руку и они не падают, а мастер приходит и говорит «ну ладно», то тебе кажется, будто люди проживут здесь целую вечность и ветры не сметут постройки с лица земли. Я бы не сказала, что ему это нравилось. Но, понимаешь, если не считать магазина, работавшего по заведенному до него порядку, все остальное, за что бы он ни брался, проваливалось ко всем чертям. Все, за исключением этой тяжелой работенки. Если ты ему что-нибудь доверишь в этом роде, он еще больше поверит в свои силы.