Расследования комиссара Бутлера - [122]

— Примерно так. Абсолютно черным пятном оставался мотив. Зачем это тебе было нужно? Липкин полагал, что мотив мы сможем узнать от тебя самого, я, естественно, предпочитал не рассказывать тебе всего, что мы знали сами, и следить за твоим поведением.

— И поэтому ты скрыл от меня разгадку противоречия с двумя Айшами, — пробормотал я. — Из-за этого я двое суток воображал, что живу в раздвоенном мире, и все, заметь, сходилось, никаких противоречий, напротив… Итак, мотив. Ты его обнаружил?

— Нет. Но зато улики посыпались как из рога изобилия. Ночью позвонила Рина и сказала, что ты говоришь во сне, ей страшно, и она просит меня подняться…

— Рина?

— Она пыталась тебя растолкать, но из этого ничего не вышло. Было около четырех утра, ты метался во сне и выглядел неважно, но при мне не сказал ни слова, хотя Рина и уверяла, что ты несколько раз повторил «Айша, зачем ты так» и «я тебя убью».

— Это был я-второй, — сказал я. — Тогда ты стал шарить по моим карманам, не имея ордера, и нашел флакончик с шипами.

— Нет, — Роман покачал головой, — флакончик мне дала Рина, ты ее так напугал, что она подумала о наркотиках и начала выворачивать твои карманы…

— Ты забрал отравленный шип на экспертизу, а остальные оставил, чтобы посмотреть, как я стану реагировать…

— Не для этого… Рина ведь ничего не знала о наших подозрениях, она просто волновалась за тебя… К наркотикам, о которых она думала, шипы не имели отношения, она и не заметила, как я забрал один из них…

— Я его потом видел у экстрасенса…

— До этого мы еще дойдем, — прервал меня Роман. — Я имею в виду роль Люкимсона.

— С ним все ясно, — буркнул я. — Наслушавшись моих откровений, которые он сам же и вызвал, этот предатель тут же, будучи честным обывателем-доносчиком, позвонил в полицию.

— Да, и к утру твои откровения, записанные со слов Люкимсона, лежали на моем столе, — согласился Роман.

— Улика номер два. Шип — прямая улика. Рассказ Люкимсона — косвенная. Можно было брать. Ах да, еше мотив…

— Не только, — покачал головой Роман. — Еще результат экспертизы. Видишь ли, если бы ты даже пять раз уколол бедную Айшу Ступник шипом, это не привело бы к летальному исходу. Там просто было слишком мало яда.

— Но… — я попытался приподняться, шланг неприятно оттянул кожу, и мне пришлось опуститься на подушки. — Что ты хочешь сказать?

В палату вошла Лея-Сара (конечно, на экране ее компьютера появились лишние цифры или линии) и сказала решительно:

— Господин комиссар, я предупреждала… Достаточно на этот раз. Господин доктор велел…

— Господин доктор — шарлатан, — заявил я.

— Не слушайте его, — вздохнул Роман. — Хорошо, ухожу.

— Эй, — воскликнул я. — Ты не можешь уйти! Если шипом нельзя было убить, тогда я вообще не понимаю… У меня была версия, новая и, я был уверен, что на этот раз верная… Но если убил не я…

— Да не убивал ты никакую Айшу Ступник, — сказал Роман, поднимаясь. — Что ты себе вообразил, на самом деле? Отдыхай, я приду после обеда.

— Эй! — я говорил уже в спину Бутлеру и готов был запустить в него капельницей, если бы мне удалось поднять неожиданно отяжелевшую руку. — Послушай, а как насчет ареста?

— Песах, — сказал Роман от двери. — Пойми ты простую вещь: ты бы все равно пытался покончить с собой, независимо от наших с Липкиным подозрений. Это входит в твою версию?

Не дождавшись ответа, он закрыл за собой дверь.

* * *

Дверь тут же открылась опять, и вошла Рина с огромным пакетом, на котором было выведено число 365. Это был обычный машбировский пакет, призванный напомнить забывчивому покупателю, сколько именно дней в году. Может, машбировские художники имели в виду нечто, не столь банальное, вроде закодированного обращения «Машбир всегда с вами, даже в субботу и праздники», но на меня эти пакеты, с которыми ходила половина Израиля, действовали всегда одинаково: когда мне напоминают о том, что дважды два четыре, я начинаю нервничать и вспоминать, не забыл ли я, уходя из дома, выключить телевизор и газ, и не надел ли рубашку на левую сторону.

Сейчас на мне не было рубашки, и раздражающее действие магического числа свелось к необходимости заново продумать всю версию, иначе — я это ощущал — головная боль и прочие признаки потери здравого рассудка вернутся опять, и тогда мне придется лежать под капельницей всю жизнь. Мысль эта была внутренне противоречивой, но в тот момент меня это не озаботило. Я любил Рину, я хотел, чтобы она сидела рядом и держала меня за руку, и в то же время я мечтал о том, чтобы она ушла и забрала свой пакет, даже если в нем лежат мои любимые шоколадные вафли.

— Вот, — сказала Рина, вытаскивая две килограммовые пачки вафель, — доктор сказал, что это тебе можно и даже полезно.

— Сейчас мне полезно хорошо подумать, — пробормотал я, — и я надеюсь, что это можно.

— Что? — Рина сейчас не понимала никаких слов, если они не относились к описанию моего здоровья, с ней это бывало, я называл это состоянием душевного сосредоточения, когда вести с женой разговоры на отвлеченные темы было бесполезно, а временами даже опасно. Вот в таком же состоянии она и передала Роману найденный флакончик с шипами.

— Рина, — сказал я. — Риночка, я ужасно выгляжу?