Расследования комиссара Бутлера - [116]

Экстрасенс сидел в своем «будуаре» в том самом кресле, в котором ночью сидел я, направив себе в лицо струю из вентилятора. Глаза его были закрыты, господин Люкимсон медитировал. У его ног лежали в живописном беспорядке сегодняшние газеты — «Едиот ахронот», «Вести» и «Новости недели».

Только сейчас, увидев на первой полосе «Едиот ахронот» крупную цветную фотографию Айши Ступник, я подумал о том, что и мое имя наверняка должно быть упомянуто. Летел рядом, самый главный свидетель. Почему ни один репортер не проявил ко мне никакого интереса? Почему мою квартиру не осадили толпы журналистов, желающих получить интервью? И почему, наконец, я только сейчас, больше суток спустя, подумал об этом?

Я осторожно, чтобы не вывести Люкимсона из состояния тихой задумчивости, подобрал с пола «Вести», но здесь информации было мало, только сообщение о том, что во время перелета из Парижа в Тель-Авив произошло убийство, которое расследуется. Скорее всего, женщина была убита обманутым любовником, летевшим в том же самолете.

«Едиот ахронот» была куда более многословной, но главная версия оказалась той же — повидимому, русская пресса, как обычно, питалась выжимками из ивритской, и потому читать еще и «Новости недели» не имело смысла. Мое имя нигде не упоминалось, как и имя Романа Бутлера. Расследование вел инспектор Липкин, очень немногословный полицейский, предпочитающий сначала поймать убийцу, а потом изложить журналистам версии, которыми руководствовалось следствие. Так писала «Едиот ахронот», и это было единственное разумное утверждение в статье, занявшей половину газетной полосы. Читать совершенно безумную версию о том, как обманутый любовник пробрался на борт в последний момент, я не стал.

— Песах, это вы, — произнес надтреснутый голос Люкимсона, и экстрасенс, демонстративно кряхтя, выбрался из кресла, встав у окна, чтобы я мог занять освободившееся место. В кресле было жарко, полузакрытые шторы спасали от прямых солнечных лучей, а струи воздуха от вентилятора лишь перемалывали теплоту.

Люкимсон пересел на скамеечку, газеты скомкал и забросил в угол, никак не прокомментировав сообщения об убийстве. Мне оставалось только гадать: если он действительно не связывает мое посещение с убийством в самолете, значит, я ничего предосудительного не сказал нынче ночью; если он что-то знает, но не подает вида, значит, уже сообщил полиции все, что мог, и теперь хочет выпытать у меня детали, неизвестные следствию. Он мог, наконец, будучи экстрасенсом, просто догадаться о том, что я связан с бедной Айшей нитями биополя или какими-то иными, — и сделать свои выводы…

Почему он именно перед моим приходом читал газеты с описанием трагедии?

Люкимсон молча смотрел на меня, наклонив голову, будто действительно изучал мое биополе. Взгляд его на мгновение метнулся в сторону книжного стеллажа, и я невольно проследил за ним. В следующее мгновение я почувствовал, что из-под меня уплыло кресло, и я повис в межпланетном пространстве, лишенном воздуха. Я парил в невесомости и не мог вздохнуть. На самом краю второй снизу полки лежал тонкий металлический шип, кончик которого был покрыт засохшей желтоватой корочкой.

* * *

— Расслабьтесь… закройте глаза… не так сильно, будто дремлете… голова у вас не болит (она действительно не болела)… пятки горячие, будто вы стоите на углях (и это было так)…

Мне не нужно было открывать глаза, чтобы видеть шип. Мой шип. Тот, которым я убил Айшу. Я был уверен, что, когда Роман назначит экспертизу (а он ее наверняка назначит), на шипе окажутся только мои пальцы, а не пальцы Люкимсона, который после моих признаний вряд ли решился прикоснуться к орудию преступления.

Но зачем тогда он держит шип на виду? Почему показал мне его глазами? Наконец, почему шип здесь, а не в полиции?

Люкимсон что-то бормотал и, как мне казалось, водил руками вокруг моей головы. Но, в отличие от ночного представления, при дневном свете его пассы не производили на меня впечатления. Люкимсон занимался своим делом, а я — своим. Он играл предствление, я думал.

Вопросы: сообщил ли он в полицию о моем признании — да или нет? Что я наговорил ночью? Зачем он позвал меня сейчас — выпытать недостающие сведения? Заставить меня вспомнить то, что я еще не вспомнил? Мог ли Роман использовать экстрасенса как подсадную утку — возможно ли, что где-то здесь стоит микрофон, и все, что я скажу, будет записано и передано экспертам? Как попал на полку отравленный шип? Рина передала Роману, Роман — экстрасенсу… Зачем?

Мог ли Роман в поисках доказательств действовать против меня подобным способом? Это было противозаконно, это было просто не по-соседски… А если у него не было иной возможности добиться признания? Что скажет суд о подобных методах ведения следствия?

Но ведь до суда не дойдет! До суда не может дойти. Никакой суд не поверит в истину — ту, какой ее вижу я. Париж-2, Айша-2 и, наконец, Песах-2, это не для судейских мозгов, плоских, как страницы уголовного кодекса.

Мотив, — сказал Роман, — дай мне мотив.

Он сказал это мне, уже зная, что я убил, но совершенно не понимая причины. Поэтому он и ходит вокруг да около. Мотив — вот, что должен вытянуть из меня Люкимсон. Мотив — из этой жизни, а не из той, которую не впишешь в протокол и не предъявишь суду. Но что я могу сделать, если в этой жизни мотива просто нет? Нет, вы понимаете это?