Рассказы - [99]

На бочке прямо перед собой я увидела и постепенно узнала вещь, чем-то напоминавшую теперь изношенную упряжь. Вещь, некогда такую любимую. Это был стереоскоп. Место его было в гостиной, на полке под круглым столом, что стоял посреди комнаты, а на столе всегда лежала Библия. Стереоскоп был неотделим от воскресного дня и лета.

Скованная рука моя заныла, мне мучительно захотелось взять этот старый прибор, когда-то казавшийся таким таинственным, новомодным развлечением, раствориться в нем взором — и чтоб это сделала не я одна, но и все мы. И в этой томительной неотступной боли я вспоминала дядю Феликса. Настоящего, каким он был прежде. Услышала его голос, внушительный, торжественный, когда он произносил за столом слова молитвы, и стремительный поток беседы, которую он вдохновлял. Так начинался воскресный день в Минго.

Мне вспомнился дом, тот, прежний, такой же серебристый, как теперь, но пахнувший кипарисом, уютный, прохладный, задумчивый, чистый. Воскресный обед подавали на стол, который перетаскивали к самому входу в прихожую, почти в открытые двери. С веранды струился воздух воскресного дня, он веял на нас и через вентилятор с тонкими лопастями, и через боковые окошки, прямо на наш островок, которым были мы сами вместе с накрытым скатертью столом, и букетом цветов, и желе на десерт, и казалось, будто мы обедаем, сидя в свежей, проточной воде.

Столько народу собиралось в Минго за воскресным столом, что его раздвигали до предела, и тогда круглая столешница превращалась в овал, напоминавший наш трек. За столом сидели моя мама, отец, брат, тетя Этель, дядя Харлэн, которого, если он не слишком наедался, можно было упросить после обеда поиграть на банджо. Моя бабушка Джерролд, которая обычно говаривала о себе: «Я, милочка, всего лишь деревенская простушка», разрезала курицу, а дядя Феликс — окорок. Там были тетя Ева и дядя Арчи, и Кэт, Кэт всегда и повсюду, так же как и я.

Там были и многие другие. Ели с таким же удовольствием, как и разговаривали, словно никто не собирался уходить из-за стола. Они сидели вместе — все, кто был нам так дорог. А сколько там было красивых лиц! И когда после обеда гости по всему дому пристраивались поспать, наступал мой час, и я вместо послеобеденного отдыха наконец-то могла повидать мир.

Схватив стереоскоп, я бегом бежала прямо на крыльцо передней веранды, усаживалась там, засунув в накрахмаленный подол диапозитивы и зажав их голыми коленями. Сверху, самыми первыми, лежали «Живописные виды озера Килларни» для дам.

А рядом со мной сидел дядя Феликс.

О, это предвкушение счастья, эта тревога, с которой ждешь его! Любого счастья, пусть даже не твоего. Словно ты внезапно обрела дар предвидения. Возможно, дядя Феликс любил стереоскоп еще больше, чем я. Он всегда смотрел в него первым. Снимал пиджак, аккуратно клал его на пол веранды по другую сторону от меня и, оставшись в одной жилетке, прямой и величественный, протягивал руку за прибором. Потом, оседлав стереоскопом свой внушительный нос, говорил: «Ну-с, попрыгунья!» И по его знаку я подавала один за другим диапозитивы.

Некоторые виды дядя Феликс разглядывал подолгу. Его тугой крахмальный воротничок был наглухо застегнут, он потел, и тогда от него пахло разрезанным арбузом. Без единого слова он отдавал мне обратно диапозитив, а я уже держала наготове следующий. Мне и в голову не приходило заговорить с ним, это было бы все равно что прервать его за столом, когда он читал молитву.

Спустя какое-то время остальные дети, те, кого привозили по воскресеньям, начинали тормошить дядю Феликса, чтобы он с ними побаловался, висли на нем, залезали на колени, на плечи, усаживались верхом, а он, огромный, невозмутимый, продолжал досматривать весь комплект, словно, пока он смотрел в стереоскоп, мы не могли его видеть. Немного погодя у него начинало алеть ухо, как видно, к голове приливала кровь, так же как у меня.

Как странно, что потом мне самой довелось уехать в один из тех городов, что мы разглядывали на диапозитивах.

Если я иной раз спрашивала у дяди Феликса, что он видит, он говорил мне только название места, и больше ничего, считал, что я еще мала (я тогда еще не умела читать). И так мы передавали друг другу эти песочно-розовые города, эти искрометные фонтаны, и водопад, который утесы выбрасывали, как поток света, и острова в море, и рыжие пирамиды, и спящие башни, и похожие на шахматную доску мостовые с прохожими, причем всякий раз чудилось, что их тени переползают все дальше, словно бы люди двигались, и статуи в радужном ореоле от игры стекол, и вулканы, и сфинкс, и Константинополь, и снова озера, словно звездные россыпи, настолько близкие, зримые, что казалось, будто в мозгу моем отпечатывалась какая-то чудесная незнакомая монета. Были там и диапозитивы, которые мне не показывали. Дядя Феликс, рассматривая их, вытягивал губы, как для поцелуя.

— Ну, Дайси! Как я выгляжу? Меня интересует твое мнение.

Сестрица Энн распахнула дверь как раз во время вспышки. Глухой рокот заполнил каморку.

— Просто шикарно, — ответила за меня Кэт.

Голову Сестрицы Энн украшала шляпа: неведомо где, в какие годы ее надевали, но это была шляпа «а-ля черт побери!». Разновидность пиратской, и, конечно же, черная.