Рассказы советских писателей - [220]

Я проводила Шихима до калитки и вернулась в дом, подошла к плите — мама у плиты готовила ужин. Я начала всхлипывать, закрыв лицо руками. Сперва — притворно, а потом расплакалась по-настоящему. Мне было очень жаль себя.

Мама следила за тем, чтобы у нее не выкипело молоко, и одновременно гладила меня по голове, целовала… А отец был такой свирепый в эту минуту, что сам пришел на кухню.

— Я что вчера говорил тебе?

Я сквозь слезы ему ответила:

— Ты сказал: если увижу тебя на улице с этим парнем, перережу горло своими руками. И я разговаривала с ним у нас во дворе, чтобы никто из посторонних не видел.

Мама покашляла. Покашливание всегда служило моему отцу предупреждением, что она не одобряет его действий или слов. Но на этот раз он был слишком зол.

Он закричал:

— Значит, в следующий раз ты позовешь его в мой дом?.. Да? Отвечай! В мой дом позовешь?

Теперь уже разозлилась мама. Должно быть, от того, что сигналы о сдержанности на него не подействовали. Теперь она закричала во весь голос:

— Успокой дьявола, сидящего в тебе! С чего это ты кинулся на бедную девочку, которая вся-то — с кулачок? Ты что — успел забыть свою молодость? Так я тебе напомню! Ты кем был?.. Молчишь… Ты нашим чабаном был, а я была дочерью почтенного человека. Ты мне что пел тогда? Земля и вода отныне принадлежат всем, бедняки стали равноправными людьми. Значит, и любовь стала свободной. Кто кого полюбит, ты говорил, могут жениться. Выходит, для тебя одни порядки, а для твоей дочери — другие? Или у тебя куча детей, и если одна плачет, ты можешь любоваться, как смеются другие?

Бывали у нас дома стычки между отцом и матерью. Но обычно он, не дослушав и половины того, что она хотела сказать, затыкал уши и убегал в другую комнату, хорошо, комнат было много. Однако на этот раз он все дослушал и строго сказал:

— А раз дочь единственная, тем более ты не должна потакать ей во всем, ты лучше как мать направь ее на путь истинный.

Но маму не так просто было переговорить.

— «Путь истинный, путь истинный», — передразнила она отца. — С чего ты взял, что твоя дочь идет кривой дорогой? Если бы я в те времена вышла не за тебя, а за сына горбатого Батмана — за Гочав-хана, то какой бы дорогой я пошла, по-твоему?

Отец насупился.

— Нашла о чем вспоминать! Если бы ты вышла за сына классового врага, это была бы самая кривая дорога из всех кривых дорог, какие только есть на свете! А кто и что скажет мне в райкоме, если я не считаю этого парня достойным моей дочери?

— Счастье твоей дочери — не забота райкома, — сразу нашлась мама, что ему возразить. — Ты любишь говорить: «Он ответит за то, что сказал». Так вот, если ты будешь противиться счастью Гульсун и мешать ей — ты, ты ответишь мне!

Отец не ожидал такого отпора и постарался отступить:

— О чем говорить с женщиной? В этом доме мне дадут поесть? Дадут чаю? Или я должен ходить голодным, как нищий оборванец?!

Больше разговора про то, что он своими руками перережет мне горло, не было.

5

Если у счастья, как у горы, есть вершина, значит, я была на вершине. Я понимала, что отец не откажется от своих намерений разлучить нас. Он готов был отправить меня на учебу в Ашхабад, хоть в Москву, лишь бы мы с Шихимом не могли встречаться. Но… Характером я, наверно, в маму, да и в него. Потому-то я и стала твоей женой, мой дорогой Шихим!

Это, понятно, вызвало долгий разлад с отцом. И впоследствии, став старше, я думала, что за человек — Аманша Аллаяров. Жизнь его не баловала. Батраком он и в самом деле был, а не только по анкете. А когда начались колхозы, он ревностно принялся строить в ауле новую жизнь. Кому же и было стать председателем, если не ему. Поначалу отцу было легко с народом, народу — легко с ним. Но постепенно…

В тяжелые годы войны, о которых я знаю только понаслышке, наши женщины с кетменями не расставались. А говорили: «Аманша Аллаяров выполнил план». На совещаниях ему приходилось слышать: «Твой колхоз, Аманша-ага», «В твоем ауле, Аманша-ага». Потом он и сам стал все чаще употреблять: мой колхоз… мой аул… И даже: школа моего аула!

А сегодня отец ведет себя так, будто вся жизнь остановится, раз нет у него больше ключа от сейфа, где хранится колхозная печать. Он скрипит зубами и не стесняется при мне сказать: «Надо было давно прогнать таких склочников, как Шихим». Что же, Шихим должен быть благодарен ему за историю с его отцом? Подробностей никто не знает, но ведь отец был председателем, когда Бепбе-ага вернулся с войны и с ним случилась беда.

Не любил отца — не любит и сына. Он не принял его на должность агронома, когда Шихим вернулся после сельхозтехникума. Он пошел против Шихима, когда тот собрался вступить в партию.

Не надо было отцу выступать, что Шихим — еще молодой, зеленый, несознательный. Молодой!.. А что — в партию надо вступать, когда станешь дряхлым стариком? Все же на этот раз не посчитались с самим товарищем Аллаяровым — приняли Шихима.

В родном ауле места ему не нашлось, хоть и не так уж много у нас дипломированных специалистов. Они плохо уживаются с отцом. Он говорит — много о себе понимают. Шихим устроился в райком комсомола, и отец по-прежнему не считал его за человека. Вообще в районе он признавал только двух, ну — трех людей. Только эти трое встречали в колхозе почетный прием. Да и не людям он оказывал почет, а должностям. Помню, один секретарь райкома, переставший быть секретарем, больше никогда не появлялся у нас в доме, хоть приезжал в аул как работник райфо. Но для троих — был обед, коньяк, чай, они спали у нас в доме на мягких матрасах из верблюжки. Отец не любил, чтобы у него в колхозе обращали внимание на «второстепенных» районных работников. Он говорил — районщики начнут воображать, что он их боится и заискивает перед ними.