Рассказы с того света - [28]

— Я сумела их разобрать, — говорю.

— Раз ты такая умная, — говорит мама, — то как ты будешь печь мандельброт?

— Надо взять, — перечисляю я, — яйца, сахар, любое растительное масло без запаха, ваниль, муку, пекарский порошок, соль, грецкие орехи.

Смолкаю, пытаясь вспомнить, что там дальше.

— Очень даже неплохо, — отмечает мама. — А что еще?

— Изюм, засахаренные вишни, корицу и сахар.

Мама сияет.

— Превосходно. У тебя всегда была хорошая память. Скоро Песах, так что расскажи-ка мне, — она делает паузу и выдает, — как делать жареную мацу.

— Спроси я тебя, ты бы сказала: «Возьми мацу и обжарь на сковородке, вот тебе и жареная маца».

— Ну да, — говорит мама. — Но там и еще кое-что, ты помнишь?

— Маца, яйца, обезжиренное молоко, соль, перец.

— Можно еще покрошить туда лук, — вставляет мама.

— В рецепте этого не было.

— Ну так впиши.

— Хорошо, — обещаю.

— Так вкуснее, — говорит мама.

У возвышения что-то происходит. Пожилой мужчина читает молитву за здравие какого-то больного.

— Бедолага, — говорит мамуля. — За жену молится, не иначе.

Она вслушивается. Качает головой.

— Все с ног на голову! Дед молится за внучку!

Община сочувственно гудит.

— Так, хорошо, — говорит мама, — теперь морковный цимес.

И смотрит с прищуром. Думает, подловила меня.

— Варианта три, — докладываю я. — Первый: морковь, кабачок и корица. Второй: морковь, изюм, яблоки. И наконец: морковь, ананас и засахаренная вишня.

— Засчитано! — ликует мамуля.

И, снова глянув на меня с прищуром, выпаливает:

— Хлеб с лососем, запеканка из мацы, пирог на Песах.

Рассказываю и эти рецепты.

Она складывает руки и закрывает глаза.

— У меня оно было, — говорит она. — Вдохновение. Истинное вдохновение, посланное свыше. А ты вечно сбиваешься то на бестселлер какой-нибудь, то на киносценарий.

— Да нормально я готовлю, — защищаюсь я. — С голоду не умираю.

— Ты не вкушаешь удовольствия — одну только пищу, — говорит она. — А что, если выпустить бестселлер, но не худлит?

Тут нас призывают встать на молитву, и она подскакивает от неожиданности.

— Поваренная книга особого толка, — говорит она, когда мы садимся обратно. — Перепечатки рецептов из моей рукописной тетради плюс новые идеи, которыми я поделюсь с тобой в ближайшие месяцы, и последний ингредиент — мои мемуары.

— Куча поваренных книг составлена на основе мемуаров, — встреваю я.

— Я еще не закончила, — осаживает меня мать. — Вечно ты перебиваешь.

Я молчу. В этом вся она.

— Надо придумать название, — говорит она.

— «Наедаемся до пуза», — предлагаю.

— Не будь прусте, — говорит она возмущенно.

Прусте, наверное, значит «грубая», «резкая».

— «Вкус к жизни», — ее вариант.

— Кажется, был такой старый фильм? — возражаю я. — А как насчет «Сыты по горло своим жиром»?

— До чего ж ты противная, — говорит мать. — Я с того света пытаюсь тебе помочь, а ты сопротивляешься.

Сопротивляюсь я всю неделю. Она с нетерпением меня поджидает.

— Нашла мои воспоминания? — допытывается. — Нам только и нужно, что вставить туда рецепты.

— То есть между погромами и вспышкой сыпного тифа будет идти рецепт борща? Как там папа говорил, «перемываем не косточки, а жир»? Давай так книгу и назовем.

— Нет в тощих людях оптимизма. — Глаза ее горят. — Как тебе такое: «Еда навсегда»? «Стряпня длиною в жизнь»? «Неземная пища»?

— «Неземная пища»! — Мы дружно хохочем.

— А что по поводу этого торжества обжорства сказали бы члены «АТ»? — интересуюсь.

— Они бы лиг ин дрерд.

В гробу она видала всех прежних членов «АТ»!

— А все эти клятвы насчет самоконтроля, послушания и подчинения?

— Плевать, — отвечает мамуля. — На дворе двадцатый век.

— Да уж, — соглашаюсь я.

— Итак, сделка?

— Но только когда у меня будет свободное время, — уговариваюсь я.

— Мы вместе, малышка, ты да я, — восклицает мама. — Мы команда!

Раздается одна из многих мелодий, изначально то ли славянская, то ли сефардская, то ли арабская, которой в шабат приветствуют невесту-субботу.

— Но с чего ты решила, что наша книга будет пользоваться успехом? — спрашиваю.

— А у нее есть фишка, — отвечает мамуля, — это первая поваренная книга, написанная посмертно.

Остаток службы она сидит с улыбкой на губах.

Когда день гаснет, а служба подходит к концу, она поворачивается ко мне.

— Ты начинаешь мне нравиться, — говорит она.

Тайны

Обычай предписывает, сколько держать траур и когда ему выходит срок.

По еврейской традиции тот, кто читает поминальный кадиш, — заступник перед Богом за усопшего на одиннадцать месяцев. А оставшийся месяц года покойный молится за себя сам. Так всегда полагалось, и я думала, что так оно и будет.

Каждую неделю, в пятницу вечером и в субботу утром, мы с мамой уютно сидим рядышком. Мама не устает восхищаться нашей богато украшенной синагогой с массивными люстрами и витражами, сплошь в именах вкладчиков.

— Дворец, не иначе, — высказалась мама.

— Тебе нравится? — удивляюсь.

— Да, при нынешних обстоятельствах, — отвечает мама.

Каждый раз кто-нибудь из прихожан норовит усесться на ее место, но я тверда: «Место занято». Здесь все иначе, чем в ее прежней синагоге. В поселке для престарелых в округе Ориндж синагогу, когда в ней возникла надобность, наспех слепили из шлакоблоков. Там, главным образом, провожали членов общины в последний путь.