Рассказы с того света - [12]

— Нет в них основательности, — заявила их бабушка. — Покажи мне хоть одного, кто крепко стоит на ногах.

Мое дело — защищать своих отпрысков.

— Девочка очень даже стоит, — говорю. — Общается с друзьями, любит брата, моделирует одежду.

Бабушка хмурит брови и задумывается.

Я продолжаю:

— А мальчик, он просто любит ребятишек. Занимается с ними на спортплощадке, плюс хорошо относится к женщинам, и вообще парень он популярный.

— Популярный без меры, — ворчит бабушка. — На каждой руке по подружке.

Извиняться — одна из материнских обязанностей. Мы извиняемся за то, что ребенок не поблагодарил за подарок ко дню рождения. Еще раньше — извиняемся перед другими мамашами за то, что наш малыш в песочнице стукнул кого-то совочком или позаимствовал железное ведерко с уточкой в платье в горошек. В начальных классах мы извиняемся, если ребенок вертится, потом — если он отстает по физкультуре.

— Расскажи мне о них еще что-нибудь хорошее, — просит их бабушка.

— Они любят друг друга, — говорю я. — Любят мир вокруг.

— Маловато, — говорит она. — Человек должен зарабатывать на хлеб. Должен дать начало новой жизни. Определиться, наконец, с подружкой.

Основательность нам всегда была до лампочки.

За столом они до колик смешили друг друга, каламбуря и разыгрывая сценки из своей жизни.

Мне известны их тайные пороки: шутили только «для своих», чурались потенциальных друзей, обладали таким словарным запасом, на фоне которого остальные казались немыми.

Еще один порок — обожали всех пугать. К Хэллоуину наделывали странных светящихся фигур и под звук специально записанной фонограммы — леденящего душу хохота и звона цепей — расставляли их на газоне. Ребят-попрошаек как ветром сдувало.

Взрывы фейерверков, ракеты, химические брызги всех цветов радуги — все, конечно, опасное. Соседская детвора в наш двор валом валила, хотя родители и пытались удержать их подальше от таких взрывоопасных детей.

Как бы ни рядились мои на Хэллоуин, я всегда узнавала их под масками.

И в магнитофонной записи про Замок Смерти безошибочно различала голоса. Я отгадывала всегда: и детский лепет, и подростковый ломающийся голосок. Я знала, как кто из них завывает, как стонет и скрежещет зубами в свободное от учебы время.

— Вечно так продолжаться не может, — заявила их бабушка.

Однако по всему выходило, что может.

— Младший уже не малыш, — продолжает бабушка. — Старшая и того старше. А они застряли: ни назад, ни вперед.

— Все у них хорошо, все в порядке, — говорю я.

— Поезжай к ним, — настаивает она, — и наведи порядок. Скажи: «Дальше так продолжаться не может». Скажи: «Вы должны крепко стоять на ногах».

Я дословно за ней записываю и еду.

Но они каламбурят, перебрасываются шуточками, ораторствуют на темы афоризмов, позаимствованных из календаря. Из них так и сыплется: злокозненные, наветы, хула, неотчуждаемое, рукоплескания, инсинуации. Слова из бабушкиного старушечьего лексикона тут не уместны.

Внезапно, в разгар наставлений, она умирает, так и не узнав, чем все закончилось.

— Они не виноваты, — говорю я у гроба. — Не стану извиняться.

Сейчас вечер. Мои дети сидят в своей скромной съемной квартирке, поглощают продукты с оптового рынка. У них есть крыша над головой и овощи на столе, они набираются ума-разума, стоя у полок книжных магазинов, — и все же они в опасности.

У них под ногами разверзлась земля.

Связи нет. Повреждены линии электропередач. Утром звонит телефон. Мои.

— Вы живы? Здоровы?

— Мы, — мурлычут, — в отпуске.

— Где? Где вы?

— В безопасности. Расслабься, мам, — говорит сын.

— Я места себе не находила, — сообщаю.

— А мы тем более! — отвечают ее детки.

И описывают сюрреалистичную картину: погасший город, вымершие улицы. До луны и звезд — рукой подать.

— Сплошные рытвины, — говорит ее сын-остряк.

— Невозможно крепко стоять на ногах, — подхватывает шутку сестрица.

— Мы гонялись друг за другом, — говорит парень, — по всей округе.

— В итоге оказались там, где и полагалось, — говорит его сестра.

Я молчу.

— Вас только двое? — спрашиваю.

— Никаких подружек, — заявляет ее сынок. — Чтобы балансировать, нужны свободные руки.

— Хоть кто-нибудь из вас работает? — интересуюсь.

— Мама! — возмущаются они.

У них есть работа. Как сейчас принято среди горожан: на полставки, удаленная, проектная, ночная.

— Мы не хотели тебя волновать, — говорят они хором.

На заднем фоне раздается вой пожарных сирен. Аж телефонный провод дрожит.

— Что за утробный звук? — спрашивает она.

— Это у меня в животе урчит, — ответствует шутник.

— Уже все хорошо, — говорит сестрица, — афтершоки совсем слабенькие. Мы какое-то время поживем вместе. На работу сейчас все равно никто не ходит.

Никто не ходит на работу?

— Прислать вам денег? — спрашиваю я.

— Вернем сразу, как только нам заплатят, — говорит девица.

— Глазом моргнуть не успеешь, — заявляет ее сынок, — или пальцем пошевелить.

— Или дух перевести, — подхватывает ее веселая дочурка.

Вешаю трубку и, если можно так выразиться, вызываю их бабушку.

— Ну, что скажешь — крепко они стоят на ногах или как? — спрашиваю я у нее.

Родственники

Мама часто вспоминала о той деревне в России, где она жила.

— Деревню ограждали стены, и вся жизнь протекала в этих стенах, — рассказывала она. — В то время выбирать было почти не из кого. Дядя брал в жены племянницу. Тетка выходила за племянника, сестра обручалась с двоюродным братом. Так вот мы с папой друг друга и полюбили.