Рассказы о пережитом - [11]

— Господа судьи, в обвинительном акте моих подзащитных говорится, что они устраивали нелегальные собрания в фотоателье, принадлежащем Стойлу Борисову. Должен сказать, что по дороге в суд я посетил упомянутое фотоателье и хочу обратить ваше внимание на один факт. Но поскольку моих показаний будет недостаточно, я бы хотел, чтобы они были подтверждены кем-нибудь из свидетелей.

Сонными глазами он окинул зал.

— Кому из присутствующих здесь приходилось бывать в фотоателье Стоила?

Какой-то плешивый мужчина нерешительно пробормотал:

— Мне, мы соседи.

Адвокат нацелил на него свой толстый палец:

— Будьте добры осведомить уважаемый суд о размерах упомянутого фотоателье.

— О каких там размерах! — пренебрежительно махнул рукой плешивый. — Три на четыре метра, дыра, одним словом.

Назначенный защитник повернулся в сторону суда:

— Господа судьи, в обвинительном акте сказано: «В фотоателье устраивались собрания, на которых присутствовали 25–30 человек…» Только что вы выслушали свидетеля. В этой, как он удачно выразился, «дыре» вряд ли могли собраться вместе даже шестеро обвиняемых.

Публика зашумела. Прокурор нахмурился. Председатель, тоже хмурясь, предупредил:

— Прошу соблюдать тишину! В противном случае я прикажу очистить зал.

Все с тем же сонным выражением защитник продолжил:

— Господа судьи, в обвинительном акте говорится: «На нелегальных собраниях сочинялись и зачитывались листовки, призывающие к свержению государственного строя…»

Он снова повернулся к залу.

— Фотограф среди вас есть?

После довольно продолжительной паузы в последних рядах поднялся русоволосый мужчина с необыкновенно длинной шеей и пышными усами:

— Я фотограф.

— Попрошу вас осведомить уважаемый суд: может ли в фотоателье, где приходится проявлять снимки, гореть обыкновенная лампочка?

— Нет, фотографии будут испорчены.

— Тогда какое же там освещение?

— Почти полная темнота.

— Благодарю вас, достаточно, — сказал защитник и повернулся в сторону судей. — Господа судьи, очевидно, что при освещении, которое используется в фотоателье, читать, а тем более сочинять листовки попросту невозможно!

И прокурор, и судьи с трудом сдерживали свой гнев. На их лицах было написано: «Болван, нашел время для добросовестного исполнения своих служебных обязанностей».

А «болван», в очередной раз поправив сползающий с брюха ремень, сунул «сардельки» каждому из подзащитных для пожатия, сонно улыбнулся и быстро покинул зал. Может, его назначили адвокатом еще в одном суде.

Суд оправдал всех шестерых.

КОММУНИСТ

Мне довелось видеть многих коммунистов в момент суровых испытаний. Большинство из них, как мы часто говорим, держались как герои — их не испугали ни невзгоды, ни ад полицейских застенков, ни виселица. Конечно, все они были разные — по характеру, культурному уровню, силе духа, потому каждый нес свой крест по-своему. Одни как бы выставляли свое геройство напоказ. Их жесты напоминали заученные движения актеров, слова — торжественную речь, страдание — сцену из древней трагедии. Наверное, они отличались чрезмерной суетностью. Другие шутили даже перед смертью. Возможно, они боялись, что серьезность будет выглядеть смешно, и торопились защитить себя от смеха с помощью смеха же. Третьи старались не делать ничего такого, что можно было бы принять за героизм. Они стеснялись громких слов, неуместных шуток, выставленного напоказ страдания. Они и родились-то на этот свет словно лишь для того, чтобы иметь одни обязанности и никаких прав.

В последние минуты перед казнью многие пели. Песни тоже были разные. Иногда в них звучало скрытое страдание, порой презрение к смерти, последнее героическое усилие или ярость, доходящая до безумия… Предсмертное пение я слушал не раз, и оно всегда действовало гнетуще. Я не мог понять нечеловеческих усилий этих людей сделать что-то сверхъестественное, чтобы казаться настоящими борцами.

Да, я видел многих коммунистов, они врезались мне в память, но один из них оставил в душе моей самый яркий след. Впервые я увидел его в полиции. Крестьянин, он был вдвое старше меня, низкого роста, в простой одежде, с осунувшимся лицом. Вероятно, на допросе он не проронил ни слова, потому что когда меня ввели, он продолжал молчать, и мне показалось, что печать этого молчания лежала на всем, даже на полицейских. Как выразительно молчал этот человек! В таких случаях на лицах арестованных чаще всего была написана решимость ничего не сказать. Их взгляды выражали либо непокорство, либо вызывающую дерзость. Сжатые губы приводили палачей в ярость, и они пытались любой ценой вырвать показания. Тут же молчание было иным. Простым, естественным. Крестьянин спокойно смотрел на следователя, но видел не его, а, как мне показалось, какие-то дальние, трудно достижимые дали. На лице — ни следа напряженности. Старый коммунист молчал не от сознания того, что надо молчать, как дышат вовсе не потому, что надо дышать. Всем своим видом он красноречиво говорил мне:

«Что поделаешь? Попались. Ничего удивительного в этом нет. Было бы удивительно, если бы мы никогда не попадались. Будут пытать. Что делать — мы не в церкви. Будем молчать. Здесь, дорогой, самое подходящее место для молчания. Может, ты не выдержишь, начнешь говорить. Ничего, бывает. Было бы странно, если б все выдерживали. Ты, небось, думаешь, что, если выдашь товарищей, они будут звать тебя предателем. Да, будут, а как же иначе. Было бы странно, если б для них ты стал не предателем, а, скажем, просто человеком, который не выдержал пыток. Так уж устроены люди. А может, ты выдержишь, у молодых нервы крепкие. Тогда тебя назовут героем. И ты будешь гордиться этим званием. Ничего удивительного. Было бы удивительно, если б ты не гордился».