Рассказы о дяде Гиляе - [36]

Есть и другой интерьер — до жалости убогая обстановка крестьянской избы: лестница, на ней крынка, рядом стоит мальчик с невыразительным, безразличным лицом, а на скамейке сидит и что-то чинит бородатый крестьянин. Ощущается жуткая бедность.

Шалаши на окраине селения, слабо виднеются не то сараи, не то дома. Шалаши похожи на жилища зимогоров на Ветке в Ярославле — тоже приют бездомных людей, но в другом месте. Первые автомобильные гонки и первый победитель у финиша… Рассказать о том, каков автомобиль, невозможно, его надо видеть.

Коричневый фон следующей фотографии слегка выцвел. На ней изображен бандурист с бандурой в руках на балконе московской квартиры дяди Гиляя. Вероятно, после концерта в Столешниках снял его на память о драгоценном госте. Больше всех песен на свете любил дядя Гиляй те, что несли с собой людям бродячие певцы. Бандуристов снимал, встречая, всегда. На обратной стороне фотографии написано: «Южнорусские степи. Лирник, который пел: „Жил-был на свете добрый человек“». На единственном из всех своих снимков поставил дату: «1888 год».

Чаще всего снимал Волгу и пристани, только общества «Самолет». Любил снимать людей по берегам Волги — на базарах, набережных, у переправ, на лодочных паромах: летнее жилье волжских рыбаков — лодки с крытым верхом, плоты и плотовщиков и, конечно, крючников. К фотографии, на которой снят крючник, не сделал никакой пометки. Да она и не нужна: вид согнувшегося человека красноречивее слов — он несет один мешок, а их на барже груда.

Вот донской казак на коне. Продавец птиц в Пятигорске и ярмарка с Петрушкой, который выступал на прислоненной к столбу лестнице, чтоб всем было видно.

В калмыцких степях дядя Гиляй любил снимать мальчишек. Степи эти знал хорошо, не раз охотился там на волка в угон, хранил, как память, нагайку, сплетенную из кожи, знал обычаи, искусство калмыков, ценил «последних номадов Европы».

Табунщик с арканом на коне. «Ловок был — так и звали его Укрючный Ильюшка» — написал дядя Гиляй на обороте. В стороне от табуна степных необъезженных коней стоит оседланная лошадь, покорно, рядом с казаком, только что ее укротившим, на руке которого толстая веревка. «Укрюченная мне лошадь», — пометил дядя Гиляй.

Много фотографий кабардинских табунов с табунщиками, собаками. Собак отдельно снимал, подписал: «Собаки в Кабарде — умнейшие помощники человека, охраняющие табуны».

Посмотрел как-то дядя Гиляй снимки, сделанные в Кабарде, словно побывал там. Затопил печку — небольшая железная печурка стояла еще с революции, и, сидя у нее, написал стихи:

Я один у любимой печурки,

От бересты дрова занялись…

Кабардинцы закутаны в бурки,

К табунам сквозь буран понеслись:

Лошадей повернуть! Под метелью —

Прозевай — угодят в Бермамыт!

Там обрыв белоснежной постелью,

Одеялом пуховым накрыт…

Отгудела береста. Покойно.

Разгорелись сухие дрова…

Полуденное солнце так знойно,

За курганом желтеет трава.

Миражи, переливы взыграли:

Город… Башни…

Приволье реки… Даль живая!

Дрова отпылали,

Засинели в углях огоньки…

Прошлых лет пронеслись вереницы,

Отсверкали особые дни,

Промелькнули знакомые лица,

И растаяли в пепле они…

Много снимков просто дорог: большак в степи, и ничего больше. Сначала пешком, потом верхом на коне, и на тройках мчался по ним дядя Гиляй, и в телегах ездил во все годы жизни. Снимал, не помечая, какая дорога, где, — знал и так. Однажды на ученической выставке московского Училища живописи, ваяния и зодчества увидел он небольшой этюд, подписанный неизвестной ему фамилией художника: А. Герасимов. Изображался большак в степи, уходящий далеко в небо, в простор которого, только что оторвавшись от земли, уносилась стая грачей.

— Тамбовщина, — увидев работу, сказал дядя Гиляй и долго не отходил от этюда. Вглядываясь в него уточнил: — Кирсановский уезд.

Стоящий позади молодой Герасимов — это было в 1910 году — обрадовался и поразился: по его небольшому этюду Гиляровский определил Тамбовщину и даже уезд. Этюд потом с выставки один любитель живописи захотел купить. Художник отказался его продавать. Настаивая, покупатель предложил по десяти рублей за грача, а их стая. Не уступил этюда художник, подарил дяде Гиляю, удивленный и восхищенный знанием родной земли.

Но не только Тамбовщину хорошо знал дядя Гиляй, ведь жизнь его — постоянная дорога.

ПУТИ И ДОРОГИ

Просто путешественником, туристом дядя Гиляй никогда не был. Но, вероятно, ни один путешественник не собирался в дорогу с такой легкостью, как он. В путь отправляло дядю Гиляя ненасытное желание общения с людьми, жажда новой возможности поговорить, посмотреть, узнать…

Путь дяди Гиляя лежал в первую очередь к человеку родной земли — России. Путешествия его были путешествиями в жизнь — ежедневную, непраздничную, не отмеченную необычностью. И его собственная жизнь превратилась в длительный постоянный путь — по России, по Москве…

Новизна впечатлений? Да, принимал их дядя Гиляй иногда и сам готов был получить. Но в своих путешествиях всегда оставался привязанным к средней России, к Волге, Дону, к степям, к Кавказу — не к прибрежной полосе его, а тем местам, где ютятся на малых пространствах аулы и почти рядом сверкают снежные вершины. Были, конечно, поездки и в другие места. Порой дядя Гиляй неожиданно исчезал из дома, вызывая беспокойство. И летели в Столешники его открытки в два-три слова: «Я в Саратове», «Еду по Дунаю», «Привет из Крыма».