Рассказы о дяде Гиляе - [18]

Будучи помощником режиссера, ознакомился Гиляровский и с меблированными комнатами, где жили актеры, не согретые славой. Конечно, это было лучше, чем ночевать в поле под телегой, как приходилось нередко актерам бродячих трупп, но и тут, в дешевых грязных номерах, вольготно и широко гуляла беда.

Москва. Театр Бренко. Казалось бы, возникал мир людей иного положения. Рядом не было ни крючников, ни зимогоров, ни рабочих завода свинцовых белил, ни бродячих трупп. Но и здесь… как у Радищева: «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человеческими уязвлена стала…»

В газете «Современные известия» впервые напечатался Гиляровский, еще работая в театре А. А. Бренко. Это была хроника, краткое сообщение в несколько строк о смерти нищего старика, в прошлом актера, о его нелегкой жизни.

Василий Николаевич Андреев-Бурлак (у которого жил в Москве Гиляровский, приехав из Пензы) постоянно печатал свои рассказы. После нескольких хроник «Театральной крысы» — таков был первый псевдоним Гиляровского — Андреев-Бурлак познакомил его с Дмитриевым. «Барон Галкин» — подписывал Дмитриев свои рассказы и повести, которые печатал давно. Одна из его повестей — «Падшая» — в то время была особенно известна. Дмитриев узнал от Андреева-Бурлака, что актер Гиляровский пишет стихи, и, в свою очередь, познакомил его с Кичеевым — редактором московского юмористического журнала «Будильник».

— Покажите ваши стихи, — попросил Кичеев Гиляровского.

Показал только что написанные, они назывались «Все-то мне грезится Волга широкая». Кичеев напечатал их в 26-м номере журнала «Будильник», в том же 1881 году.

Номер «Будильника», полученный от Кичеева, приятно распространял запах типографской краски. Гиляровский смотрел на свои стихи — верил и не верил.

Но театр все еще оставался значительной частью жизни. Слишком сильны были впечатления театральной Москвы, и не просто, не легко уходил из этого мира Гиляровский. В одном из писем к Лизе Баум он объяснял, почему не приедет летом в Пензу:

«Для денег остаюсь, деньги — для зимы, учиться зимой на всю жизнь… Могу я иметь и от отца деньги, но это будет не то — цель оправдывает средства — не моя пословица. Моя вот: у кого не хватит терпенья весь век учиться, кто не сможет вынести годы бесконечных оскорблений и унижений, которым подвержена актерская профессия, кто не любит театра всей душой, кто боится честного труда — труда тяжелого, тот не должен идти на нашу дорогу… Эти слова мой путеводитель».

Но литература победила. В столовой Столешников на стене напротив места, где обычно сидел за утренним чаем и ужином дядя Гиляй, всегда висел в скромной дубовой раме под стеклом карандашный рисунок художника-карикатуриста 80-х годов Чемоданова. Рисунок изображает редакционный день журнала «Будильник». В центре, откинувшись на спинку стула, главный редактор журнала Кичеев — молодой, подтянутый и, как замечал дядя Гиляй, «всегда доброжелательный человек». Вторым слева стоит Антон Павлович Чехов, или «Антоша Чехонте», так все его тогда называли, за ним Амфитеатров — «Мефистофель из Хамовников», журналист Сергиенко, и он, дядя Гиляй, входящий в дверь. Не зря именно в движении изобразил его Чемоданов. Эту скромную работу художника дядя Гиляй очень любил: она напоминала ему о днях литературной юности, о людях, в окружении которых проходила эта юность.

Второе стихотворение понес тоже в «Будильник», называлось оно «Переселенцы».

Из стран полуденной России,

Как бурный вешних вод поток,

Толпы крестьян полунагие

На Дальний тянутся Восток.

Авось в том крае малолюдном,

Где спит природа непробудно,

Прекрасна в дикости своей,

Земли и хлеба будет вволю.

И, доброй взысканы судьбой,

Мы переменим горе-долю

На счастье, радость и покой.

Продавши скот, дома в селенье,

Бесплодный клок родной земли

Облив слезами сожаленья,

Они за счастием брели.

Но далека еще дорога,

И плач некормленых детей

Еще тревожить будет долго

Покой и тишь немых степей.

Стихотворение было возвращено цензурой. Снова в Пензу летели сообщения молодого Гиляровского:

«Дела мои не особенно хороши — так себе. Досадно, во все время написал только три стихотворения, из которых одно, лучшее, „Переселенцы“, не позволено. Сейчас его переделал и завтра опять пошлю в цензуру. Мало написать! Право, ничего не пишется…»

За «Переселенцами» запретили и «Театральные шутки». Шутки были смехом сквозь слезы — о жизни переписчиков ролей.

Запрещения переносились Гиляровским нелегко, возникали досада и обида, ко ненадолго, и вновь брался за перо.

Далматов с интересом следил за литературной работой Гиляровского, просил запрещенные стихи прислать. Он еще не верил, что литература займет целиком его Володьку. А Гиляровский все больше отдавал ей сил, времени, труда, теснее примыкал к журнальному миру Москвы 80-х годов, настойчивее совершал путешествия в подвалы московских трущоб…

Десять лет минуло с тех пор, как ушел на Волгу, бросив гимназию. Не отрицая гимназического и университетского образования, был доволен своим, той школой, которую дала ему родина в скитаниях по ее просторам. Шаг за шагом в течение этого десятилетия пришел Гиляровский к сознанию о необходимости приобщения к литературе. То был естественный вывод.