Рассказы о двадцатом годе - [6]

Спец за сердце хватался, уезжал поспешно на лошади казённой: зеленоглазого гнать, дела с ним не иметь. За спецом — дамочка котиковая, губки алые, глазки заплаканные. Стася смотрела зорко, ручку пухлую брала, говорила:

— Колечко сними, с колечком не можно… смотри на мине, на личико мне смотри, всё узнаешь…

Дамочка на Стасю смотрела испуганно, глазками подведёнными мигала. Стася нос морщила, говорила:

— Ох, обманный человек, у всем обманул… денего много взял, женщинское сердце встревожил… берегись его, красивая, кольца его не надевай, кольцо мне оставь, будешь довольная.

Дамочка уезжала заплаканная, довольная: кольцо оставляла. К Стасе раз в штатском, длинношеий псаломщик пришёл церкви соседней: в кулак кашлянул, объявил, что хочет объясниться кулуарно. Стася к себе за ширму провела, псаломщик шеей надулся, — оглядевшись, заявил, что в брак вступает законный, но чтоб от времени не отстать — желает выяснить: не может ли ему, лицу духовному, быть нравственный ущерб от брака комиссариатского, по Карлу Марксу. Стася брови сдвинула, карты в руках переплеснулись, из восьмиугольника вышло: брак по Карлу Марксу принесёт выгоду, удачу, интерес. Псаломщик улыбкой процвёл, благодарил, спросил имя для здравия — Стаси по календарю православному не значилось, записал — Стефанию.

Асикрит Асикритыч вечером, после всех сверхурочных, когда отгадает за стеной Стася последнему, и сосед слева отбубнит политэкономию, — туфли мягкие наденет, очки снимет, ляжет на койку, чаем жарко налитый, пальцами в нитяных носочках пошевеливает, на животе том держит развёрнутый, пёстрый, — по атласу сине-зелёному пальцем водит, с таблицы на таблицу изо дня в день переезжает: нынче на Гималаях. На Гималаях снег, крутизна, ветер в затылок; за Гималаями книзу Тибет, табуны ходят, не то сарлыки, не то яки мохнатые, корень женьшенъ жрут. Лежит, пальцем водит: — Памир, крыша света… с Памира на Гиндукуш, прямо на яках… небо синее, снег белый, Гиндукуш коричневый, каменный. С Гиндукуша на Пенджаб, в Индию, магараджа белый, на чалме яхонт, и слон лопоухий везёт, нос поднимает, ревёт трубно. А не пожелал в Индию — пожалуйте на великий Тибет, на озеро Дангра-юм-цо, чай тибетский пить, сидеть, скрестив ноги, на Куэнь-Лунь поглядывать.

Из отдела по записи состояний гражданских только и радости выбраться: вечером по Альпам шагать в башмаках крепчайших, в чулках шерстяных, зелёных, то куда-нибудь на о. Порторико пробраться, сиди на берегу и оглядывай: море Караибоское, синее, в спину океан Атлантический, линия пароходная Вера-Крус — Ливерпуль; внизу, за пятками, острова Подветренные: Тринидад, Курасао, Нуэва-Эспарта, по линии Нью-Йорк — Венецуэлла пароход идёт. Хорошо: простор, ветер, волна; на волне гривка седенькая, курчавая, облака плывут. Лежишь в республике Сан-Доминго, руками щёки подпёр, глядишь: просторно. Просторно людям жить. И города, города какие — не то что Кинешма какая-нибудь или Можайск, а Плато-Пуэрто, Сент-Яго, Гияча, даже ветер по жилам пройдёт. И плывёшь, плывёшь до полуночи: через пролив Юкатанский, на пароходе нью-йоркском, каком-нибудь «Kіng Маrtinico», лежишь на палубе в шезлонге, чайка пролетит, свистнет; негр кофе приносит: волос курчавый, а глаза крутые — все вежливые, чистые; капитан подойдёт, спросит по-английски: — Мистер Вещулин, сорок дьяволов, ваше здоровье… или что-нибудь в этом роде звучное, сочное, как бифштекс: даже слюнка во рту навернётся. Ответишь любезно — и опять плывёшь дальше, в Мексиканский залив: только Мексика на четверг, на завтра, плыть надо медленно, всё вообразить. До Мексики утром, в 10, пересадка: в отдел по записям дыма табачного поглотать, со всеми объясниться, — и вечером в Мексику, в город Ганнахуато.

Асикрит Асикритыч утром встаёт рано, в 7. За окном октябрь московский: дождь проморосил, теперь сеет крупой; во дворе, на куче навозной, старушонка копошится: мало объедков, всё доедают сами. Для самовара идёт на лучину пока этажерка хромоногая: самовар хмурится, дымит, наконец ревёт, носом фырчет. Асикрит Асикритыч самовар принесёт, картошки холодной нарежет — вроде сандвичей на пароходах американских. Сосед слева, как встал неумытый, ерошенный, по комнате ходит, политэкономию бубнит, — штаны кожаные, а суп казённый на Миусской хлебает, бегает в очередь. Махорки фунт в день выкуривает, в логове его нетопленном, с шинелью взамен одеяла, с чайником с носом отбитым, синий дым стоит: в дыму шагает, штаны на тощем животе потуже затянет, бубнит расчёт заработной платы.

Стася в девять встаёт, зубы, в трёх стаканах мокнущие, на места вложит, перед зеркальцем долго сидит: кудряшки жжёт, крем в щёки тощие втирает, брови сводит, чтобы нависали мрачней, потом кофе пьёт желудевый, питательный, ждёт посетителя. Другой раз, в самую мокреть, сквозь хлябь селезнёвскую, придёт тощий, безлюбый, дёсны бледные, рот бескровый, глаза рыбьи — сядет: ждёт, чтобы всё открыла — насчёт судьбы его, и насчёт особы одной — дама пик.

А Асикрит Асикритыч уж плывёт: не на пароходе американском, а на одиннадцатом номере по линии Селезнёвская — Подвески — Садовые. Руки в карманы, с портфеликом клеёнчатым, ноги ножницами в башмаках австрийских, колодовых, под картузиком два глаза стеклянных, на усики щетинкою упадёт с носа капля, другая навернётся. В отделе записей состояний гражданских за стол свой сядет, очки протрёт не спеша, папки достанет, бумаги разложит — день начался. В комнате с обоями ободранными, с печуркой в форточку выпущенной, дымящей горько, — вся жизнь человеческая: слева — стол браков, справа — рождений, в глубине стол мрачнейший — записи смерти. Да и по череду узнаешь, где какой стол: стоит баба молочная, широкобёдрая — это младенчика записать. За столом для младенчиков Клавдия Павловна: на плечах деревянных голова жёлтая, волос соломенный, щёки — как отщипнул кто тесто ноздрявое складками — так и осталось. Сидит, папироску между двух пальцев держит, дым носом белым пускает. Спросит: — Пол? — Баба молочная встрепенётся, скажет: — Насчет полу не знаю, а только девочка, осьми фунтов, от мужа законного, — и пойдёт с бумажкой довольная, молочными колыхая.