Рассказы - [4]

Я нагнал его у обувного магазина и рванул за плечо. Что такое, что тебе надо?.. Пусти!.. Я толкнул его во входную нишу, прижал к запертой двери и вцепился ему в горло. Россыпь коричневых родинок на белой коже, мелкие острые зубы, заплесневелое дыхание. Он что-то шипел, вырывался и елозил толстым телом, но был слишком слабым. Чернота и ненависть пульсировала у меня в глазах, я рычал и душил его, сжимая руки всё крепче. Он брыкался, наступал мне на ноги, пачкал брюки, и я согнул, повалил его, стал с размахом бить головой о бордюр.

Через минуту, встав и отряхнувшись, я, не оглядываясь, пошёл прочь. Сердце колотилось, и я несколько минут дышал глубоко, пытаясь успокоиться. Вошёл в арку, посидел на скамейке во дворе, унимая трясущиеся от напряжения руки. Всё, всё. Купил йогурт и булочку, медленно съел, стоя у магазина. Мимо проплыла вразвалочку старушка с двумя вальяжными мопсами, блеснуло солнце в форточке стоматологической клиники, прогудел автомобиль. Воробей порхнул мне под ноги, охотясь за крупной крошкой, и я отщипнул ему кусочек мякиша.

Теперь, проходя мимо обувного магазина и вспоминая тот нелепый эпизод, я больше не чувствую гнева, только грусть и вину. Возможно, я сделал что-то не так, возможно, я слишком эмоционален и слишком подвержен влиянию чувств? Наверняка его бабушка огорчена, а я не могу перед ней извиниться, я даже не знаю имени и адреса. И я так и не заглянул в ту таинственную чёрную сумку… Зато улица Космонавтов стала мне ещё дороже. Зимой я купил ботинки в том самом обувном магазине, а весной сфотографировал цветущую вишню. От неё столько лепестков! Высылаю вам фотоснимок.

2011 г.

Цветы диктатору

Мне одиннадцать роз, вон тех, красных. Да. И заверните в газету целиком, чтобы не замёрзли. Спасибо.

Из перехода осторожно — не поскользнуться на заледеневших ступенях, не упасть на букет. Наверху холод, зимний ветер, руки стынут. Тусклое солнце, сугробы, дорожки. Вдоль дорожек, обратив скорбные лица к Резиденции диктатора, сереющей сквозь ветки, стоят длинной чередой вдовы и сироты. Бессрочный пикет — фотографии безвинно казнённых, свечи, иконы. Провожают меня глазами — видят букет, и каждая думает, что её мужу и сыну несу. Мимо, мимо, разгоняюсь и скольжу по полосе раскатанного льда. Поджимают губы. Через мостовую, через цепочку, прямиком ко главному входу. Отовсюду камеры. Навстречу стражник: вы куда? Пропуск есть? Я несу цветы! Да, ему! Разворачиваю быстро, чтобы не успел усомниться. Удивляется пышным розам, а я норовлю мимо. Ловит за локоть: стой, нельзя! Ну, тогда передай, брат, держи. Стражник остаётся с цветами, со снежинками на бушлате — как в кино о военной любви — а я тороплюсь назад, кулаки в карманы. Вдовы и сироты горбятся от ненависти, шепчут вслед: предатель, подлец, паскуда! За сколько сребреников продался тирану, тварь? Бесплатно я, бесплатно.

Мне одиннадцать роз, вон тех, красных. Да. И заверните в газету целиком, чтобы не замёрзли. Спасибо.

Вечер, в скверике темно, снуют тени диссидентов. Иду напрямик: дорожка, сугроб, мостовая. Стражники наперерез: вон он! Стоять! Да, это он, вчерашний! Дай сюда! Сюда, говорю, сука! Хватают за плечи, вырывают букет, мнут, пихают в урну. Красные лепестки рассыпаются по снегу. Толкают в спину: вали отсюда! И больше не попадайся, мигом шутить разучим! Диссиденты окружают, улыбаются худыми щеками, смотрят дружески: вот сволочь диктатор, даже цветы изничтожает! сильно стукнули? ты чей? акционист? хорошо придумано! Нет, я сам по себе. Спешит журналист, дышит круглыми губами на диктофон: что вы хотели высказать? То, что я раб и желаю раболепствовать. Поподробнее, прошу вас! Нечего подробнее; он — диктатор, вы — гордые борцы, а я — низменный раб, и единственное моё желание — преклоняться. Что, что, что? — колышутся тени, горят недоумённые голодные глаза. Что за чушь? Разве не раболепствуют и без того тысячи? Да, но они — бессознательно; я же осознанно. Не хочу выдавливать из себя раба ни по капле, ни как! Хочу раба ассимилировать, хочу раба абсорбировать! В презрительном молчании диссиденты расступаются, давая мне дорогу. Плюют под ноги. Журналист брезгливо стирает запись.

Мне одиннадцать роз, вон тех, красных. Да. И заверните в газету целиком, чтобы не замёрзли. Спасибо.

Рано утром особенно холодно, дворники в толстых тулупах гребут и бросают жестяными лопатами. Стражники замечают меня издали, подходят, берут под локти, ведут во вход. Разворачивают букет, добавляют лапки папоротника и ленты. Поднимаемся по коврам в тронный зал, к диктатору. Диктатор чистит зубы, мы торжественно ждём. Утираясь узорным полотенцем, семенит ко мне, берёт букет, нюхает. Ну, чего тебе надобно? Голос у диктатора тоненький, волос жиденький. Желаю раболепствовать, господин! Что? — голубые глазки глупеют от неожиданности. Ладно, ты мне нравишься; хочешь, дам тебе совхоз? А поднимешь совхоз — дам область? Осмелюсь отказаться, господин, желаю лишь раболепствовать. Ну, раболепствуй! Я опускаюсь на колени и танцую: извиваюсь тазом, хлопаю себя по груди, по ногам, напеваю «барыня-барыня!» Падаю на пол и быстро ползу к нему, вытягивая губы. Вскрикивает, отскакивает: да он же придурок! Гоните нахрен отсюда его! Отморозок конченый. Пинают: кубарем лечу по коврам, по коврам, в сугроб. Дворники безразлично курят. Гасят окурки, бережно прячут в отвороты рукавов и приближаются. Неспешно, размеренно забрасывают снегом, ассимилируют меня с зимой. Вдовы и сироты, диссиденты и диктатор, стражники и цветочницы — молча наблюдают.