Рассказы китайских писателей - [10]

— Ты не удивлена? — мать стояла передо мной в нерешительности. — И ты не винишь свою мать?

Как можно? Я ничуть не удивлена. Совершенно. Мамочка, я никогда не расскажу тебе того, что я видела в тот вечер…

Мама, я видела, как ты неслышно поднялась на крышу, потом так же беззвучно отворила дверь в комнату отца и, достав из кармана пропитанную кровью прокладку, аккуратно протерла папин меч — от самого острия до самой рукояти, и с тыльной стороны, и с режущей. Я все видела, но поняла только сейчас, почему наш отец, не боявшийся ничего на свете, погиб от собственного меча. Он убил себя им. Он сделал это собственноручно — в этом нет никаких сомнений; разве могло бы у такой хрупкой женщины, как ты, мама, хватить сил, чтобы убить этого могучего мужчину?

Мама, у всех есть тайны, и мы с тобой не исключение. Но нам не стоит бояться, потому что, кроме него — этого чана, — никто о них никогда не узнает, а он в своей немоте нас не выдаст. Так что секрет нашего маринада раскрыт никогда не будет; какие бы корреспонденты-кулинары ни посягали на него — все они слишком наивны.

Мама, мы с тобой практически равны — в дальнозоркости ли, в прозорливости или в мужестве, с которыми мы, товарищи по несчастью, вместе сносили удары судьбы. Кто нам ставил подножки — мужчины или женщины — значения не имеет; важно то, что мы всегда будем по одну сторону баррикад. Потому что в наших жилах струится одна кровь, потому что мы едим одно и то же мясо.

— Мама, — я обняла ее, — не бойся за меня, у меня все будет хорошо, никто не посмеет меня обидеть.

Она кивнула, за все это время я не увидела у нее ни единой слезинки:

— Хорошо, ступай.

Мать подняла бочонок с маринадом и передала мне:

— Не разлей. Если будет нужен еще, приходи.

И тут я вдруг почувствовала или просто поняла, что мать по-прежнему любит моего отца. Любит странной любовью, которую она вынуждена была замазать горечью, кровью и ненавистью.

Ван Сяово Кабан, который был сам по себе

Меня отправили в производственную бригаду, и в круг моих обязанностей входило кормить свиней и пасти коров. Но даже если бы не было нас, пришедших управлять свиньями и коровами, не думаю, что они бы пропали. Они и сами знали, как жить: бродить где вздумается; с приходом голода — есть, жажды — пить, а по весне — любить. Жизнь их проходила бы буднично и просто. Но вот пришли люди; они привнесли в жизнь коров и свиней распорядок и наполнили их существование новым смыслом. Для животных этот смысл принес, однако, одни несчастья: коровы должны были работать, свиньи — жиреть. Но и моя жизнь тогда была не слишком приторной: кроме восьми разрешенных пьес, никакой отдушины я не знал. Но кому мы могли бы пожаловаться? Среди коров и свиней были и такие, кто обрел в жизни несколько иную цель. Взять хотя бы свиней: хряки и свиноматки не только ели, как их сородичи, но имели и другие обязанности. Как мне казалось, они, однако, не испытывали по этому поводу особого восторга. Хрякам наша политика давала все шансы стать местными плейбоями, но от истощения они становились носителями высоких моральных устоев и ни в какую не желали прыгать на свиноматок, притворяясь боровами. Что же до свиноматок, то их обязанностью было воспроизведение себе подобных, однако не редки были случаи, когда новоиспеченное потомство съедалось собственной родительницей. Одним словом выдуманный людьми распорядок принес свиньям сплошные расстройства. Но одно они себе, кажется, уяснили: свинья — это всего лишь свинья.

Порядок в этой жизни устанавливают люди, а не свиньи. И неважно, для животных или для самих себя. Кто не слышал о Спарте, в которой жизнь людей была лишена всякого иного смысла, кроме войны и деторождения, так что мужчины ничем не отличались от боевых петухов, а женщины — от свиноматок? Хотя эти животные весьма своеобразны, я уверен: они с удовольствием согласились бы на более прозаическое существование. Увы, никто не спрашивает их мнения, животные — всего лишь животные, а люди — всего лишь люди, и изменить свою судьбу не в силах никто.

Я бы хотел рассказать об одном моем знакомом кабане, который несколько отличался от всех остальных. Когда я встретился с ним в первый раз, было ему года четыре, может, пять, и должен он был по нашей, людской, задумке стать боровом, однако вырос безобразно черным и тощим. С двумя сверкающими точками глаз. Проворный был до того, что дал бы десять очков вперед горному козленку: одним прыжком одолевал забор загона и, как заправский кот, мог запрыгнуть даже на крышу. Поэтому редко когда он сидел с прочими свиньями в заточении — предпочитал гулять где захочется. Он стал нашим — вчерашних студентов — любимчиком, и вовсе не безответно: никого более не подпускал он к себе ближе, чем на три метра. Как я уже сказал, должен он был стать боровом, однако, даже если бы вы попробовали приблизиться к нему со своим ножом для оскопления хоть бы на несколько метров, он и тут бы разгадал ваши планы, издал бы пронзительный визг — и был таков. Я кормил его кашей из рисовых отрубей, и только когда он, наевшись, отходил от миски, я шел кормить других свиней. Другие свиньи завидовали ему и бранились на своем поросячьем языке, глядя на него, так что нас с ним со всех сторон окружал недовольный хор сотен поросячьих голосов. А нам было все равно. Оттрапезничав, он вспрыгивал на крышу загона и лениво грелся на солнце или подражал звукам, населявшим наш с ним мир. И машине, и трактору, и много чему еще, да так точно, что порой было не отличить. Бывало, он куда-то пропадал, и я целый день его не видел. Наверное, бегал в соседнюю деревню искать себе подружку. У нас, конечно, тоже были свиноматки, запертые по загонам, растерявшие всякую форму от постоянных родов, но никакого интереса для него они не представляли. Занятным он был малым, однако узнать его так, как мне того хотелось бы, мне так и не удалось. Может, оттого что виделся я с ним не столь часто, а может, по другой причине. Одним словом, всем нам он был симпатичен, всем нам импонировал его свободолюбивый дух, его привольная жизнь. Деревенские же идеализмом не отличались и считали нашего кабана «неправильным»; что уж говорить о руководстве, которое несносного бунтаря на дух не переносило. Но об этом я расскажу дальше. Сначала мне хотелось бы отметить, что я не просто симпатизировал этому кабану, я уважал его, как своего брата. Как я уже говорил, кабан мог подражать звукам, и, думаю, он мог бы овладеть и человеческим языком — вот уж тогда мы бы поболтали с ним по душам. Однако этой премудрости он так и не научился. Но разве это его вина? Людские и свиные голоса слишком непохожи.